Тед Чан - История твоей жизни (сборник)

— Это старая и больная проблема философии физики. О ней начали говорить с тех пор, как Ферма сформулировал свой принцип в 1600-х. Планк посвятил ей целые тома! Все дело в том, что общепринятые формулировки физических законов каузальны, в то время как вариационные принципы вроде принципа Ферма являются целеполагающими… почти телеологическими.

— Гм. Весьма интересный взгляд на мир. Дай-ка мне подумать. — Я вынула из сумки фломастер и нарисовала на бумажной салфетке копию той схемы, что Гэри изобразил на доске в моем кабинете. — Ну, хорошо, — сказала я, размышляя вслух. — Допустим, что у светового луча есть цель, и состоит она в выборе самого быстрого пути. И как же свет справляется с поставленной задачей?

— Ну, если мне будет дозволено спроектировать на луч света человеческое поведение, я бы сказал, что он должен рассмотреть абсолютно все возможные пути и вычислить, сколько времени будет потрачено на каждый из них. — Он ухватил с сервировочного блюда последний колобок и задумчиво отправил в рот.

— И чтобы сделать все это, — подхватила я, — луч света обязан абсолютно точно знать, где находится место его назначения. Если место назначения будет иным, то и самый быстрый путь к нему окажется другим.

Гэри довольно кивнул.

— Совершенно верно. Само понятие «быстрейшего пути» теряет смысл, если точка прибытия не определена. А чтобы подсчитать время, потребное на прохождение конкретной траектории, лучу необходимо знать, что именно и где он повстречает по дороге. Ну, скажем, где расположена поверхность воды.

Я продолжала разглядывать схему.

— И все это луч света должен знать заранее, прежде чем отправится в путь, не правда ли?

— Да, — сказал Гэри. — Свет не может начать двигаться в приблизительном направлении, корректируя свою траекторию по ходу дела, поскольку путь, возникающий в результате такого поведения, никогда не станет быстрейшим из возможных. Получается, что свет вынужден проделать все свои вычисления еще в начальной точке пути.

ЛУЧ СВЕТА ДОЛЖЕН ЗНАТЬ, КАК ЗАКОНЧИТСЯ ЕГО ПУТЬ, подумала я, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОН СМОЖЕТ ВЫБРАТЬ НАПРАВЛЕНИЕ СВОЕГО ДВИЖЕНИЯ. Я поняла, что это мне напоминает, и взглянула на Гэри:

— Вот что, оказывается, все время меня мучило.

Я помню тебя в четырнадцать лет, когда ты будешь трудиться над школьным докладом. Ты выйдешь из своей комнаты с размалеванным и обклеенным картинками ноутбуком в руках.

— Как это называется, мама, когда обе стороны выигрывают?

Я оторвусь от собственного компьютера и статьи, над которой корплю.

— Может быть, беспроигрышная игра?

— Нет, не то. Есть какой-то специальный математический термин. Ты помнишь, когда папа заходил к нам в прошлый раз, он рассказывал о фондовой бирже? Тогда он употребил это самое слово.

— Гм, что-то знакомое… Да, я поняла, что ты имеешь в виду, но не могу припомнить термин.

— Но мне нужно знать! Я тоже хочу использовать этот термин в своем докладе по социологии. Я даже не могу найти его в энциклопедии, ведь я не знаю, как это называется!

— Очень жаль, но я тоже не знаю. Почему бы тебе не позвонить отцу?

Судя по выражению твоего лица, этот звонок потребует от тебя гораздо больше сил, чем ты согласна потратить. На данный период между тобой и твоим отцом установились довольно напряженные отношения.

— А ты не можешь позвонить ему сама? Только не говори, что это для меня!

— Полагаю, ты и сама умеешь набирать номер?

— Господи Иисусе, мама! — вскипишь ты. — С тех пор как вы с отцом разбежались, я не могу дождаться никакой помощи в учебе!

Сколь изумительно разнообразие ситуаций, в которые ты искусно вплетаешь мой развод.

— Я всегда помогала тебе с домашними заданиями.

— Миллион лет назад, мама!

Я пропущу эти слова мимо ушей.

— Я бы помогла тебе и на сей раз, но, увы, я не помню, как это называется.

Ты разгневанно направишься назад, в свою комнату.

Я практиковалась в Гептаподе Б при любом удобном случае, и самостоятельно, и с другими лингвистами. Чтение текстов на семасиографическом языке было для меня совершенно новым опытом, что делало это занятие намного более захватывающим, чем изучение Гептапода А, а мои успехи в письме начали изумлять меня саму. Предложения, которые я упорно создавала, с течением времени приобретали все более уравновешенную, экономно сцепленную форму. И наконец я так набила руку, что у меня стало получаться гораздо лучше, если я особо не задумывалась над тем, как следовало бы написать.

Вместо того чтобы старательно компоновать в голове дизайн предложения, я могла теперь сразу набросать на бумаге начальные штрихи, и эти волнистые линии почти всегда оказывались прекрасно совместимыми с элегантной интерпретацией того, что я намеревалась сказать. Иными словами, у меня постепенно развивался тот же дар, каким в полной мере обладали гептаподы.

Но куда более интересным оказался факт, что Гептапод Б постепенно изменял мой образ мыслей.

Свойственный мне тип мышления всегда был таков: Я МЫСЛЮ — СЛЕДОВАТЕЛЬНО, ГОВОРЮ ВНУТРЕННИМ ГОЛОСОМ. Как принято выражаться в нашей профессиональной среде, мысли мои были фонологически кодированы. В норме мой внутренний голос вещал на английском, но это было не обязательно; после окончания школы, решив немедленно выучить русский, я присоединилась к программе глубокого погружения и к концу лета начала не только думать, но и видеть сны на русском языке. Но это всегда был устный русский… Иной язык — но та же мода: беззвучный голос, говорящий вслух.

Идея лингвистического и вместе с тем нефонологического способа мышления всегда меня интриговала. У меня был приятель, который родился от глухих родителей и вырос в атмосфере Американского Языка Знаков; и он признался мне, что часто думает на АЯЗе вместо английского. Я долго пыталась представить, на что могут быть похожи мануально кодированные мысли и каково это — рассуждать внутренней парой рук вместо внутреннего голоса.

С Гептаподом Б я наконец испытала совершенно чуждое ощущение: мои мысли стали обретать графическую кодировку. То и дело посреди рабочего дня со мной случалось на несколько мгновений нечто вроде транса, когда внутренний голос отказывался выражать мои мысли; вместо этого я видела внутренним взором семаграммы, прорастающие, как морозные узоры на стекле.

Когда я научилась свободно писать на Гептаподе Б, семаграфические конструкции стали появляться полностью сформированными, представляя даже самые сложные идеи. Мое мышление, однако, ничуть не ускорилось: вместо того чтобы устремляться вперед, разум созерцательно балансировал над уравновешенной симметрией, лежащей в основе семасиографии гептаподов.

Казалось, это нечто большее, чем просто язык, а развитые семаграммы были подобны мандалам: я впадала в медитативное состояние, выбирая такой путь, где посылки и выводы становились обратимыми, легко меняясь местами. Большая семаграмма не имела никакого предпочтительного направления, в котором соединялись бы ее отдельные части, в ней не было никакого «потока мысли», бегущего по определенному маршруту; все ее компоненты были одинаково приоритетны, все они были равноправны в акте рассуждения.