Олег Тарутин - Каким его запомнили

А между тем было Соловцеву полных сорок три года и был он на сегодняшний день полноправным военным пенсионером, майором в отставке, отслужившим положенное в авиации на Севере, где-то много выше Полярного круга.

Если уж авиация, — стало быть, отличные нервы, воля, сообразительность, мгновенная реакция, смелость. Авиация — значит, превосходное здоровье, выносливость, привычка к перегрузкам, да каким еще! Одно слово — летчик.

Всеми этими завидными качествами с избытком обладал когда-то и Геннадий Павлович, не последний в полку летчик. И в округе — не последний. Все это было у него до того аварийного полета, до того неудачного катапультирования. Чудом он остался жив, чудом.

После госпиталя, где пролежал он больше двух месяцев, Геннадий Павлович демобилизовался и распростился с Заполярьем — не без сомнений и душевной борьбы, ибо отдал Северу много лет жизни и даже был здесь женат.

С женитьбой Геннадию Павловичу не повезло, брак его длился чуть более двух лет, хотя и были они с женой людьми достаточно зрелыми и женились по обоюдной любви.

Тамара, бывшая его супруга, филолог по образованию и медсестра по жизненным обстоятельствам, женщина десятью годами моложе Соловцева, была человеком неплохим, но своеобразным. Тягостно своеобразным — так будет вернее. Своеобразие Тамарино и, как скоро понял Геннадий Павлович, ее беда заключались в неистребимой потребности шокировать окружающих исключительно странным способом — возводя на себя скандальную напраслину. С тем большей неуемностью, чем менее подходящей была обстановка.

Влюбившись до слез в Геннадия Павловича (сама она потом ему в этом признавалась), Тамара во всеуслышанье заявила, что, пожалуй, охмурит из финансовых соображений этого майора, поскольку старикашек-академиков в здешних краях не водится, а приданое у них одинаковое.

После свадьбы, тихая и нежная наедине с мужем, она могла при гостях заявить, что семейная их жизнь — временный альянс залетной филологини и душки-военного, волею обстоятельств в совершенстве владеющего английским. Поболтаем, мол, годок-другой, до ее возврата в Питер, а там — на кой ей черт такой Геночка в мундире!

Геннадий Павлович похохатывал в ответ на эти речи, а знакомые впадали в шок.

А как, например, пугала она местных дам громкими рассуждениями о смехотворной старомодности супружеской верности в эпоху сексуальной революции и атомного психоза, говоря, что не согласиться с этим могут только ханжи и кулемы с летаргическим, вечномерзлотным темпераментом. Какой порождала она всеобщий возмущенный ропот! Ропот и страх за мужей-от лейтенантов до полковников, тем более что заглядывались на нее местные мужчины, открывши рты.

А ведь никто не нужен был Тамаре, кроме ее Соловцева, и посреди своих революционных деклараций о свободе совести супругов она вдруг бледнела и жалко улыбалась, видя, как Геннадий Павлович перешучивается с кем-нибудь "из этих клуш". Наедине же она серьезно предупреждала мужа-, что за такие шуточки когда-нибудь отравит его.

Такой уж это был нелепый и несчастный характер.

Геннадий Павлович понимал жену и терпел, любя. Но вскоре Соловцеву, с его ровным и веселым нравом, житья не стало от всеобщего сочувствия к нему и всеобщего осуждения его жены: "этой женщины", "этой особы", "этой куклы из зарубежного кинофильма". И женсовет не молчал, и начальство. А ведь Соловцев не просто жил там, он там служил…

Супруги расстались с тяжким сердцем, по обоюдному согласию, без официального развода — Тамара уехала в Ленинград, где ей твердо пообещали долгожданное место по специальности.

Геннадий Павлович вначале очень тосковал, думая о жене, жалел себя, а того больше ее жалел, потом постепенно привык к случившемуся — что ж поделаешь, коли так вышло… От души желал он Тамаре удачи и счастья в новой ее жизни, хотя не очень-то верил в это, и зла на нее, конечно же, не держал…

У них даже установилась переписка — дружеская и шутливая, и за иронией оба скрывали грусть о несостоявшемся счастье.

Узнав об аварии и предстоящей демобилизации (Геннадий Павлович написал ей из госпиталя), Тамара взволновалась и настойчиво стала звать Соловцева к себе в Ленинград, прописаться на ее с матерью жилплощади. Самой ей вскоре предстояла длительная загранкомандировка, так что бывший супруг может не волноваться за свою нравственную чистоту. Пусть едет, пусть пропишется. Главное — зацепиться. Мать не против. К тому же мать постоянно живет то у сына, то на даче — куда ж мне одной две комнаты? Приезжай, придумаем что-нибудь. Не чужие мы в конце-то концов? Все-таки две полярные ночи вдвоем скоротали. Да если хочешь знать… Ладно. Приезжай, Генка, а?

Геннадий Павлович подумал, подумал, да и поехал на эту ее квартиру на Орбитальной.

Стеснять Тамару он не согласился бы ни в коем случае, но денег у него было много, и он надеялся на какой-нибудь быстрый обменный вариант с любой приплатой. Да, откровенно говоря, и выбор-то у него был невелик — не ехать же в забытый свой Армавир, где не был он лет двадцать и где теперь не осталось у него ни родственников, ни знакомых.

Тамара искренне и шумно обрадовалась его приезду, растормошила, расцеловала, не преминув, однако, проехаться насчет миллионера-пенсионера и бедной одинокой переводчицы с хатой. Она действительно жила одна и действительно через неделю уезжала в многомесячную командировку.

Неделю была она непривычно тихой, заботливой, и прожили они эту неделю отлично, хотя и понимали оба, что былого не вернешь, не склеишь…

Уезжая, Тамара убеждала Геннадия Павловича быть тут — у себя дома, не спешить, подыскивая варианты обмена. Нужен будет ему развод, — пожалуйста. А то, может, и с ней, с чокнутой, уживется?

Эх, Томка, Томка, чудище нелепое…

Вот так и жил третий месяц бывший летчик в квартире бывшей жены, в новом точечном доме с вечно испорченным лифтом.

…Геннадий Павлович снял куртку, сбросил башмаки и, как мечтал, с наслаждением вытянулся на тахте под книжными полками. Книги занимали и часть противоположной стены.

Он скользнул глазами по корешкам. Хорошая у Томки библиотека, ничего не скажешь. Геннадий Павлович привстал было взять что-нибудь, но передумал и улегся снова. Устал.

И устает он, между прочим, что ни день, то больше. И дел у него, день ото дня, все больше и больше, хоть и на работу он еще. не устроился, а бьет пока что баклуши в пенсионном звании. Ничего себе баклуши, домино в скверике! Что ж это получается, Гена? А получается, что любая твоя теперешняя прогулка по городу-работа. Ну куда ты ни сунься, везде эти бабки с кошелками, женщины с грузом, инвалиды… Вчера у Витебского вокзала старушенция, к примеру, попалась: маленькая, сухонькая, мешок на плече килограммов на тридцать, на электричку спешит. Так ведь еще одной рукой детский велосипед катит! Или вот сегодняшняя женщина на Доброхотовской, с арбузами и сумищей. Бедная. Не арбузами ей мужа кормить, а картофельными очистками, тунеядца! Да что ж я могу поделать, коли не могу я их просто так жалеть? Раз пожалел, так уж и понес за них, силы отдал…