Олег Тарутин - Каким его запомнили

Тут, пожалуй, пора рассказать о странном качестве, которое с изумлением, недоверием, даже страхом обнаружил у себя с недавнего времени Соловцев.

Будучи человеком трезвым и рассудительным, склонным к анализу, а главное-чуждым мистики, Геннадий Павлович попытался найти приемлемое объяснение обнаруженному свойству, но скоро убедился в тщетности своих усилий: анализ-то был, синтеза не получалось.

А вот в чем был убежден бывший летчик, так это в том, что возникновение этого качества определенным образом связано со сном, привидевшимся ему в ночь с восьмого на девятое июня и врезавшимся в память каждой деталью: закрой глаза и прокручивай снова.

Да, после сна и началось…

Снился Соловцеву полет в абсолютном безбрежном мраке. Ни звука будто бы вокруг, ни предмета. Ни верха, ни низа, ни левого, ни правого, ни тела нет у него, летящего, ни мысли… Ощущается им только невообразимое пространство и невообразимая скорость полета. Сколько времени он так летит? Час? Тысячелетие? Нет времени. А из всех живых чувств ощущается им только тоска, тоска этого полета. И сам он, летящий в бесконечности, все разрастается и разрастается бесконечно, вытесняя пространство, и тоска разрастается вместе с ним, и будут они в конце концов одним: бесконечной вселенской тоской. И ничего кроме не будет в мироздании.

И будто бы в какой-то миг полета, в какое-то его тысячелетие забрезжила мысль о сердце. Было бы у него сердце! Не тело, руки-ноги, — только сердце! И пусть бы в него хлынула эта тоска, и пусть бы уместилась в нем, сжавшись, а не заливала бы вселенную.

И будто бы ощутилось сердце. Еле слышно ощутилось, еле слышной болью. А потом все явственней, четче, живее, больнее… И летит он уже не в бесконечном безбрежном мраке, а как бы в туннеле, и пронзает з полете не пустую бесплотность, а воздух, воду, камень…

И боль, боль все копится в сердце, и чем сильнее боль, тем слабее тоска. И все светлее в туннеле. А когда боль в сердце стала нестерпимой, туннель кончился.

Тогда предстало Геннадию Павловичу, как бы с небольшой высоты, то место, которое увидел он, очнувшись после аварии: сочащееся дождем небо, вровень с голыми сопками, рокот недалекого переката. А вот и сам он, Соловцев, лежащий навзничь на галечной косе: расколотый шлем, залитое кровью лицо, изорванный в клочья комбинезон, неестественно вывернутая нога.

И видит Геннадий Павлович во сне, как тот лежащий, застонав, открыл глаза, и приподнялся было на локте, и упал снова, как он выволок из комбинезона сигнальную ракету, как уцелевшей рукой и зубами запустил ее в мокрое небо. В общем — все, как было с ним тогда, на галечной косе речки, перед тем как подобрал его поисковый вертолет.

Сон расстроил Соловцева, особенно тот его полет в кромешной тьме, в тоскливой бесконечности. Но боли Геннадий Павлович, проснувшись, не ощутил, как ни прислушивался.

Да и с чего бы? Травмы его ныли только к перемене погоды, а сердце у летчика всегда было в норме.

Размышляя над странностями сновидений, Геннадий Павлович быстро позавтракал, собрался и вышел из дома. На улице неприятное ощущение, вызванное сном, улеглось, но обычного душевного равновесия не наступило, и весь день он чувствовал в душе легкую поскуливающую неудовлетворенность.

Под вечер на Васильевском острове Соловцев стал свидетелем переселения какого-то семейства из старого дома, обшарпанного и мрачного. Возле автофургона на тротуаре, у распахнутой двери парадной, громоздился всевозможный домашний скарб. Мебель и прочие габаритные вещи, видимо, были погружены, и теперь возле фургона трудились женщина и мальчишка, подавая в машину мелочевку из кучи на тротуаре.

Работали они как заведенные, спеша небось как можно скорее расстаться с этой угрюмой громадиной.

Мальчишка поднял одну коробку, крест-накрест перевязанную веревкой, потащил, держа ее у живота, к машине. Он хотел было приподнять коробку, поставить в проем, да велика оказалась для пацана тяжесть.

Из глубины фургона высунулись руки, кто-то нетерпеливо встряхнул кистями:

— Давай!

И тут Геннадий Павлович, мысленно повторивший движение мальчишки, увидел, как тот, словно бы безо всякого усилия, на вытянутых руках подал коробку принимающему.

— Вот это дело, Славка, — похвалил пацана голос из фургона.

Геннадий Павлович тоже крякнул одобрительно, а ощущение у него было такое, словно он сам поднял эту коробку.

— Книги вдвоем, Славик! — предупредила женщина.

Взявшись за веревки, они с трудом поднесли к машине тяжелый пакет.

"Помочь бы, — подумал Соловцев, — да неловко как-то… Ну же, давайте!"

— И-и-раз! — скомандовала женщина.

Пакет неожиданно лихо взлетел над бортом и плюхнулся в машину. Славка и женщина растерянно уставились друг на друга, потом оглянулись, словно ища объяснения случившемуся. Геннадий Павлович засмущался и торопливо двинулся прочь: впечатление, что именно он подбросил этот пакет, на сей раз было полным.

Смущение тут же исчезло, и на душе Соловцева сделалось легко и радостно. Он шел по улице, тихонько посмеиваясь и покачивая головой.

Возвращаясь домой в метро, теснясь в набитом вагоне, Соловцев обратил внимание на стоящую неподалеку девушку, читающую журнал. Одной рукой она держалась за поручень, а ту руку, в которой у нее был журнал, отягощал еще и портфель. Читать в таком положении было ей неудобно, портфель оттягивал руку, девушка морщилась, но отпустить поручень и освободить руку не решалась: вагон раскачивало и подергивало.

"Подержать бы ей портфель… — подумал Соловцев, — да решит еще, что заигрывает старый хрыч!.."

Девушка вдруг изумленно глянула на портфель, проверяя, на месте ли он, принялась было читать, снова глянула, пожала плечами.

Соловцев же ощутил некоторое напряжение в руке, некоторое усилие со своей стороны, впрочем незначительное.

Вот с этими случаями — с погрузкой на Васильевском и девушкой в метро — и связывал Геннадий Павлович проявление своего необъяснимого свойства, "этой штуки", как определил он про себя.

В чем это свойство, летчик понимал уже к концу третьих суток, считая с памятного сна.

И говорил себе так: "Если мне жаль кого-то с ношей и я мысленно хочу ему помочь, я тем самым тут же передаю ему столько своей силы, сколько ее для этой ноши требуется. Причем чем существеннее эта моя помощь, тем сильнее моральное удовлетворение". Потом он вывел предельно лаконичную формулу: "жалею — несу — радуюсь".

Посмеиваясь, Геннадий Павлович окрестил сформулированную потребность Законом Хозяйственной Сумки.

Тот факт, что никакого путного объяснения "этой штуке" найти он не может, мало волновал Геннадия Павловича. Главное-закон действовал, а от действия его получал Соловцев истинное удовольствие.