Олег Тарутин - Каким его запомнили

— Да и что я мог сообщить ей, Саша? — говорил мне потом Кошкин. — О чем написать? Сообщить ей подробности смерти Геннадия Павловича? Просить у нее прощения за то, что именно у меня, в больнице, истратил он последние жизненные силы? Говорить ей о том, какой это был необыкновенный человек?

Да она знала его лучше всех на свете! Она всегда его любила и всегда будет любить. Она приедет, и мы встретимся, и я все ей расскажу.

Пришло время, и мы все действительно встретились с Тамарой Николаевной, и Иван Семенович передал ей это самое, не вскрытое адресатом, письмо.

В свободной для воскресенья электричке Геннадий Павлович ехал в Пушкин с четой Паклиных: Галей и Веней.

Хорошая вышла у них встреча накануне, после того как Соловцев, по Галининому выражению, "поборол хамство" и позвонил друзьям-северянам. Ох и костерила его въедливая Вениаминова жена, не на шутку обидевшаяся, ох и поливала! Едва Веня отстоял, едва Соловцев прощение вымолил. Зато уж и посидели! Под воспоминания о былом, под Бенину гитару, под задушевные песни о Севере, о полярной авиации: ".. Прочь тоску гоните вы, выпитые фляги, ты, метеослужба, нам счастья нагадай…" Хорошо посидели! И отоспаться успели. Теперь вот — в Пушкин, на зелень, на свежий воздух;

Геннадий Павлович, отсмеявшись какому-то Вениному анекдоту, улыбаясь, глядел в окно: последние коробки новостроек кончились, вокруг лежала плоская зеленая равнина, и неожиданная, странная глазу, горбатилась на ней туша Пулкова. Точно вынырнул кит из зеленой пучины морской и, укачанный штилем, уснул, застыл неподвижно. Ну и лежи себе, кит, ну и спи…

Думал Геннадий Павлович о том, до чего же славное семейство эти Паклины. "Государство Венгалия, единая и неделимая" — как окрестили их в Н-ске. Да уж — любовь и полное единство взглядов. Вот кому позавидовать можно. Ни одного тоскливого позывного со вчерашнего вечера не приняли душевные радары Соловцева. Хорошо ему было с этими ребятами, легко. Оазис счастья, профилакторий душевного покоя, вот именно…

Вениамин, тоже примолкший, вольготно раскинув руки по коньку скамьи, благодушно рассматривал пассажиров.

Галя, сидевшая между мужчинами, вдруг толкнула их локтями в бока, так что оба приятеля, очнувшись, уставились на нее.

— Интересное кино, — сказала Галина, — Веничка нынче как эстрадник разодет, а Геночка у нас в кожаночке… — Она выждала паузу и продолжила ехидно: — И что ж мы видим? Эстрадник на женщин даром таращится, а они на кожаночку глаз положили…

— Эка! — захохотал Вениамин. — Так это ж Геночка Соловцев! Он и в валенках — как в шляпе, он и с репой — при часах! Забыла, как на него в Н-ске девочки стойку делали? Та же и Томочка… м-кхе… — поперхнулся он, невзначай коснувшись темы, которой супруги старательно избегали весь вчерашний вечер. — Хм-да…

Галя быстро глянула на Соловцева.

Геннадий Павлович улыбнулся.

— Насчет Тамары верно, — охотно подтвердил он, — и то, что сейчас таращатся, тоже факт. Да и как им не таращиться? Вас-то с Венькой они мигом узнали: Софи Лорен и Бельмондо. Ну, едут дворцы поглядеть зарубежные кинозвезды, все ясно. А вот третий- та с ними кто? Наш-та который? Соловцев искусно затакал на деревенский манер. — Пожилой-та? В кожушке-та?

Чета Паклиных залилась веселым смехом, вслед за ними засмеялся и Соловцев, и публика в полупустом вагоне улыбалась, глядя на эту симпатичную троицу.

Так, перешучиваясь, направились они в Пушкине от вокзальной площади к Екатерининскому парку: Галина в середине, мужчины по бокам.

День был солнечный, не жаркий. Неназойливый ветерок шевелил листву, лохматил волосы. Геннадий Павлович шел в кожанке внакидку, чуть приспустив галстук на вороте красивой и модной рубашки. Он чувствовал себя молодым и сильным, с удовольствием поглядывал на чету Паклиных.

— Вот, мальчики, как вкалывать надо. Для дома, для семьи! — сказала Галка, кивком головы указывая на мужчину, появившегося впереди со связкой обойных рулонов в одной руке и сеткой, набитой банками краски, в другой. Мужчина неприязненно оглянулся на праздную компанию, скривился, пробормотал что-то явно неласковое и заспешил со своей ношей, слегка припадая на левую ногу.

— Моющиеся обои, — с завистью определила остроглазая Галя, дефицит…

— Мрачный барсук, — определил Вениамин.

— Да уж… — согласился Соловцев. — А хотите, я вам сейчас фокус покажу? предложил он друзьям. — Хотите, сейчас от его мрачности и следа не останется?

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовались супруги.

Геннадий Павлович чуть напрягся, готовясь мысленно перенять груз, как это было у него давным-давно отработано, доведено до совершенства. И не ощутил никакой тяжести, и мужчина не засуетился, как все прочие до сих пор.

Соловцев растерялся.

— Где же фокус, маэстро? — ожидающе улыбнулась Галина.

Мужчина обернулся и глянул на них со свирепым отвращением.

— Ха-ха-ха! — захохотала Венгалия. — От мрачности следа не осталось — была мрачность, стала свирепость, ха-ха-ха!

— Не получилось, — растерянно пожал плечами Соловцев. — Почему бы это? Или кончилось мое свойство? — непонятно для друзей вопросил он.

— Артист! — потешалась Венгалия. — Обойщик аж зубы ощерил!..

— Да я вам, ребята… Знаете, какое свойство у меня недавно прорезалось? Я вам продемонстрирую на другом объекте… Не верите? сбивчиво заговорил Соловцев.

— Ха-ха-ха!

Компания двинулась дальше. Твердой программы развлечений у них не было: чтонибудь музейное, потом по паркам побродить, посмотреть, — что попадется, то и ладно. У вокзала афиши много чего сулили сегодня: и бегуны, и велосипедисты, и эстрада, и лотерея…

А вечером — ресторан. Это, как говорится, при любой погоде и Галкой санкционировано.

Из "музейного" выбрали они Лицей. Часа полтора бродили там, сначала с экскурсией, потом сами по себе. И Геннадий Павлович думал умиротворенно, что теперь все свободное время посвятит музеям, что теперь, надо полагать, кончилось в его жизни необычное, и слава богу, что кончилось. Вот пообщался со счастливыми людьми — и испарилось оно.

.. Серая раковина открытой эстрады, скамьи перед ней, негусто сидящие зрители: глянут, посидят, потопчутся возле; говор вполголоса, порождающий постоянный невнятный гул, а на этом фоне — отдельные, фразы в голос, не слишком трезвые выкрики, смех. Неистребимое ощущение необязательности, случайности бесплатного культурного мероприятия.

Пришли, посидели, ушли…

.. Невысокий и упитанный, в черной паре, смуглый и носатый ведущий, со стоячей копной мелкокудрявых волос, на коротких ножках подкатился к микрофонам у края сцены.

— Гоголь! — произнес он звучно и сделал такую паузу, словно объявлял выступление самого Николая Васильевича. — Гоголь. "Мертвые души". Отрывок "Тройка"! Исполняет, он глянул в ладошку, — исполняет артист областной филармонии Ратмир… ээ… Топляков! Просим!