Олег Тарутин - Каким его запомнили

Ведущий обернулся, глянул в глубину сцены, плеща в ладоши навстречу появившемуся гривастому рослому молодцу в вельвете, мерным солдатским шагом идущему к микрофонам. Публика захлопала. Ведущий и артист миновали друг друга: один свое отговорил, другому предстояло работать.

Гривастый Ратмир пощелкал пальцами по микрофону, породив металлический треск, кашлянул и, не дожидаясь тишины, начал с подвывом: "Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?.." Он начал и пошел, и поехал…

"Не в немецких ботфортах мужик, — жестом указал он на свои туфли, борода да рукавицы.." Публика прыскала. Что-что, а жестикуляция у него была на высоте. И взмахивание лошадиным лицом тоже очень кстати иллюстрировало текст: так и представлялся коренник, грызущий удила в стремительной скачке.

Веселый малый.

Порхнули аплодисменты. Ратмир коротко поклонился и тем же мерным солдатским шагом двинулся со сцены. Опять они на прежнем месте повстречались с ведущим, как поезда на знакомом полустанке. Миновав артиста, ведущий оглянулся в сторону кулис, чуть заметно пожав плечами…

— Братцы, я наелся, — сказал Вениамин. Идем, что ли, пока тут у них пересменок?

— Не будь невежей, сиди! — сурово ответила жена.

— Эх, Галка! Птица Галка! Знать, у смирного мужа ты могла… насмешливо начал Веня и вдруг оборвал смех: — Генка, ты что? Худо тебе? Худо?

Весело смеявшегося Соловцева как подменили: он сидел, посеревший и постаревший, закусив как от боли губу. Глаза его невидяще уставились в одну точку, куда-то туда, за дощатую дверь артистического помещения.

— Геночка, — тревожно наклонилась к нему Галина, — ну что с тобой? Ну скажи!

Она коснулась пальцами его щеки, и Геннадий Павлович, не отрывая взгляда от той двери, откуда появлялись артисты, судорожно сжал ее руку.

— Композитор Лоу, — звучно объявил ведущий. — Песенка Элизы Дулитл из оперетты "Моя прекрасная леди". Исполняет Нелли Велик. Аккомпанирует Семен Шерман!

Как и в прошлый раз, он обернулся, хлопая.

Из артистической показался человек с аккордеоном на груди. Ну, ясно. Шерман. А где же Нелли? Что-то у них синхронности нет.

Накладочка!

Дойдя до рампы, аккомпаниатор глянул назад, пожал плечами, потом уставился на ведущего: я, мол, готов, а что дальше?

Ведущий ответил ему растерянным взглядом, развел ручками.

Публику всколыхнул смешок. Во, дают! Думают, коли бесплатно, так что хочешь вытворять можно?

Пожалуй все, кроме Гали и Вениамина, забавлялись ситуацией. Паклины же все тревожней тормошили друга:

— Да отвечай же!

— Все, — сказал он наконец и глубоко передохнул. Бледность сползла со лба и щек, глаза ожили, и лицо разгладилось. — Все-таки смог! — он улыбнулся друзьям.

Из-за кулис быстро вышла женщина в темном концертном платье с глубоким вырезом и без рукавов. Опустив голову, она направилась прямо к микрофонам мимо аккордеониста, который недоуменно смотрел на нее, постукивая подошвой по дощатому полу. У микрофона она подняла голову и глянула в публику. У нее было немолодое, поблекшее лицо, и это было ясно видно, несмотря на щедрый грим.

Прекрасная леди! Да они до ста лет мяукать готовы. Концертик…

Не глядя на аккомпаниатора, певица улыбнулась публике и проговорила в микрофон:

— Друзья мои, случилась ошибка, которую я сейчас хочу исправить. Собираясь выступать сегодня тут перед вами, я обманула и вас, и своих уважаемых коллег. Я не могу исполнить песенку Элизы. Это чудесная песенка, но, увы, — певица развела руками, — песенка эта мне не по возрасту и не по голосу… "Пришла моя пора", — поется там, а моя пора…

— Хы! — раздался в публике чей-то глупый хмык и, как в смоле, завяз в наступившей мертвой тишине.

— Простите меня, товарищи, — она глубоко поклонилась публике. — И вы, Сеня, и вы…

Мужчины, глянув на нее, как на помешанную, молчком двинулись со сцены. Певица последовала было за ними, но тут же остановилась и, секунду поколебавшись, вернулась к рампе. Она обвела взглядом немые скамьи и опять улыбнулась:

— Кончилась моя артистическая карьера. Слава богу, сегодня я это поняла. А уж коли вышла я сегодня перед вами на сцену, — проговорила она задорно, — коли так, смотрите! Оп-ля!

И она, как была — в длинном концертном платье и в туфлях, — крутанула заднее сальто, настолько стремительное, что лишь на миг обнажились перед онемевшими от изумления зрителями стройные ноги. Брызнули в стороны сбитые при приземлении каблуки.

Нелли Белик сделала публике реверанс, сбросила изувеченные туфли и, вихрем промчавшись через сцену, исчезла в дверях артистической.

И ревом взорвалась тишина, восторженным общим ревом, неслыханным шквалом аплодисментов. Все, кто тут был: и усидчивые любители концертов, и случайные шатуны вроде нашей троицы, и группа студентов с волейбольным мячом, и курсанты в отутюженных мундирах, и девочки-школьницы, иногородние туристки — словом, все неистово кричали, колотя в ладоши. А некий дядя с капустным кочаном под мышкой по этому кочану колотил и кричал: "Ура-а-а!"

— Вот что я могу, ребята, — с непонятной гордостью сказал Соловцев. Теперь у нее псе будет в порядке. Иван Семенович Кошкин говорил мне, что именно с того дня, с Пушкина, Геннадий Павлович впервые серьезно почувствовал сердце.

Во всяком случае, с тех пор он постоянно носил с собой валидол: нет-нет да и сунет под язык таблетку… Неприятно это ему было, непривычно. "Он ведь мне что говорил? Знал, говорит, что сердце слева, а печень справа, а почки где-то сзади. А тут…

А в Пушкине чем кончилось, спрашиваете?

Да ничем особенным. И в ресторане он посидел с Паклиными. Чудесные, между прочим, люди! Они Геннадия Павловича и хоронили".

Сереньким дождливым утром, слишком холодным для середины августа, из крайней парадной дома восемь по Орбитальной вышел человек в кожаной кепке, в кожанке и свитере.

Две старухи, коротающие досуг на скамейке под бетонным козырьком парадной, и молодая женщина с детской коляской, спасающаяся здесь от дождя, разом глянули на вышедшего. Женщина отвела глаза, уставилась на носки своих сапожек, усиленно закачала коляску. Старухи же продолжали смотреть.

— Доброе утро, — поздоровался мужчина, глянув на скамейку.

— Здрасьте! Доброе утро! — вразнобой и с опозданием, уже в спину ему проговорили женщины.

— Ишь, как скрутило человека, — жалостливо сказала одна из старух, провожая его глазами. — И не узнать. Такой ведь мужчина был молодой да ладный. Как приехал, помню, сундучище из такси на плече нес. Томка-то, жена его, кричит: надорвешься, мол! А он: давай, говорит, и тебя заодно прихвачу! Смеется… Такой человек хороший, такой уважительный!

— Пьянка все эта распроклятая! Вот хоть и зять мой. Сережка… начала было вторая старуха.