Юрий Самусь - Полынный мед (главы из романа)

Лазарь Коцюбейко после первой рюмки вновь опустил свой зад на "Партийную жизнь" и мирно засопел, лишь иногда вздрагивая всем телом. Видимо, снилась ему та самая жизнь, что покоилась под его задом, и о которой он так часто, со слезой на глазу говорил на встречах с читателями.

Баталист Поскребышев курил "элэмку" и громко икал, каждый раз после сей непристойности осеняя рот крестным знамением.

Азалий Самуилович шепотом вталкивал в Тети Мотино ушко пошлые анекдотцы, отчего сказочница издавала звуки, весьма напоминавшие лошадиное ржание.

В общем, вечер для волопаевских прозаиков сложился. Всем было в меру хорошо и пьяно. Никто не вспоминал о злосчастном авторе, на сбережения коего они гуляли.

Лишь иногда тоскливым облачком у кого-нибудь из них в голове проносилось воспоминание о временах теперь почти былинных, когда гуляли не так вот, в тесном помещении, а внизу, в полуподвальной зале, в знаменитом на весь город ресторане Дома литераторов, куда впускали только по членским книжкам. Да и кормили там не консервированными крабами, а свеженькими, доставленными на самолете аж с самого Дальнего Востока… Да что там крабы! На них-то и не смотрели, разве что заказывали под пиво, ибо подавали здесь и стерлядку, и печень тресковую, и расстегайчиков, и свиные мозги под хреновым соусом. Всего, пожалуй, и не перечислишь, потому что прежде слюною захлебнешься.

Но увы, времена те канули безвозвратно, как ключи оброненные в сортире. Нынешние перестройщики жаловать писательскую братию в помыслах не имели. И потому жизнь зачахла и скукожилась до размеров мелких кабинетных пьянок. Все мельчало в нашей стране…

Когда Копейкин разлил в граненые стаканы шестую бутылку, настенные часы пробили полночь. И в тот же миг в дверь кто-то постучался. Хотя нет, не так. В дверь, скорее, кто-то поскребся. Настойчиво и нагло.

— Наверное, вахтер, — сказал Расторгуев направившемуся открывать дверь Семе Боцману. — Гоните его взашей, и так водки мало.

Но это оказался не вахтер. На пороге, на задних лапах, вальяжно облокотившись на косяк, стоял рыжей масти огромадный кот с внушительными солнцезащитными очками на носу.

Литераторы вмиг затихли. Даже Феофан перестал икать. Все размышляли о черной горячке, которая приходит по ночам, и которую так категорически отверг новеллист Копейкин.

Тем временем кот переступил порог и, отвесив легкий поклон, вымолвил человечьим голосом:

— Позвольте представиться. Моя фамилиё Боюн.

— Еврей, что ли? — опять громко икнув, спросил Поскребышев, который уже вошел в последнюю стадию опьянения, в народе называемую "А пофиг все".

— Зачем же еврей? — обиделся на эти слова кот. — Зря вас смущает моя рыжая масть. По пачпорту я русский в семьдесят шестом поколении.

Остальная публика молчала, не в силах справиться с тем фактом, что природа наделила речью не только род человеческий, а вот выходит и иных тварей божьих.

Кот же, воспользовавшись общим замешательством, подошел к столу, подхватил стакан с водкой и одним махом сглотнул содержимое даже не сморщившись. Затем, радостно крякнув, он вытер лапой здоровенные свои усищи, ловко подцепил коготком кусок крабьего мяса из банки и, громко чавкая, начал процесс закусывания.

У народа глаза полезли долой из глазниц, и Боюну, как видно, это льстило. Он еще больше обнаглел, смахнул со стола пустые стаканы и усевшись, начал болтать лапами да усердно размахивать хвостом, иногда шлепая им кого-нибудь из литераторов по физиономии.

— Я вот по какому поводу, — с полным ртом, прошамкал Боюн. — Вы сегодня человека обидели. Чвяк-чвяк. Хорошего, представьте себе, человека. Чвяк-чвяк. А зря! Повесть-то у него славненькая получилась, и вы это знаете не хуже меня. Вот вы ее, стало быть, и опубликуйте. Чвяк-чвяк. И в Союз свой после этого принимайте, чтобы больше у него проблем с публикациями не было. Все понятненько? Чвяк-чвяк.

— Но позвольте! — первым прорвало Азалия Самуиловича. — По какому, собственно, праву вы здесь распоряжаетесь!? Никто вам данного права не давал. И вообще, как вы сюда попали? Разрешение на пребывание в общественных местах есть? Лично Шамошваловым подписанное? Нет?! Тогда извольте убираться, ибо являетесь вы не более чем вредоносным фантомом…

— Вы думаете? — хмыкнул кот и, приподняв очки, сверкнул пронзительными своими глазищами, после чего приключилось совсем уж невероятное.

Из его глаз вырвались два огненных луча, и в сей же момент "Партийная жизнь" весело задымила под седалищем Лазаря Сигизмундовича Коцюбейко. Ошалевший Копейкин, не долго думая, подхватил первый попавшийся сосуд с жидкостью и плеснул на зарождающееся пламя. Жидкостью оказалась водка, и после этого воспылало по-настоящему.

Народ занервничал, заметался, Коцюбейко, дико взвизгнув, взвился вверх, словно и не было ему восемьдесят с гаком. Только кот сидел спокойно, наблюдая как горит синим пламенем "Партийная жизнь".

— Да сделайте же что-нибудь! — верещала Тетя Мотя.

— Полундра! — вторил ей Сема Боцман.

— Рятуйтэ! — переживал Коцюбейко.

Кот тихонько дунул на огонь, и тотчас пламя само собой ликвидировалось.

— Теперь все понятно? — спросил он.

— Простите… Виноват, не поняли сразу, не разобрались… Учтем, все учтем, — мямлил Расторгуев, подрагивая нижней губой. — В лучшем виде… Все, все, что от нас зависит… Завтра же… Честное благородное слово…

— Уж постарайтесь, — кивнул кот, спрыгивая со стола и направляясь к двери. — А мы проследим. Всенепременнейше проследим.

И, напоследок махнув хвостом, рыжий котяра исчез, не забыв прежде интеллигентно попрощаться:

— Неспокойной ночи вам, господа!

Водки в тот вечер больше никто не пил.

Подгоняемый трехглавым драконом Серега Бубенцов мчался по улице со скоростью, неподвластной ни одному легкоатлету мира. Увы, новый рекорд, по понятным причинам, зафиксирован не был. Зато ровно через семь минут шестнадцать секунд Бубенцов захлопнул за собой дверь "Пропойского" общежития, прижал ее задом и, ловя ртом воздух, прохрипел:

— Тетя Соня, вы молитву знаете?

Тетя Соня в повязанном по-корсарски платке, самолично вязаной кофточке неопределенного цвета и мужских сорок четвертого размера сандалиях, торчавших вместе с ногами из-под стола, удивленно вытаращила глаза.

— Ты чаво, милок? — с характерным подмосковным акцентом спросила она.

— Молитву, спрашиваю, знаете?

— Какую? — совсем растерялась вахтерша.

— Что нечисть отгоняет.

— Нет, — честно призналась тетя Соня. — Я ва-аще в бога не верю.

— Тогда все пропало! — заорал Бубенцов и бросился вверх по лестнице.

И неведомо ему было, что за ним уже никто не гонится, что чудо-юдо, ухмыляясь разом всеми своими огнеупорными хлебальниками, сидит на крыше общаги и вычесывает из-под чешуи блох, довольное образцово выполненным заданием. Но даже если бы Серега об этом и знал, все равно скрыться ему более было негде, ибо для каждого гражданина нашей рассыпавшейся страны последним оплотом и защитой остается собственный дом. И совершенно начхать, хлипкие у дома стены или нет, засижен ли мухами потолок или в твоих палатах вчера закончили евроремонт. Мы просто по наивности своей почему-то свято верим, что родные стены всегда спасут и сохранят от бед, напастей и даже происков. До чего же мы наивны, на исходе второго тысячелетия от рождества Христова! Прям дети.