Шимун Врочек - Сержанту никто не звонит

«Не верю, не хочу верить».

— Боже, как я был глуп... как мог не заметить...

— Все мы совершаем ошибки.

— Это плохое оправдание, — Салим трет бровь, надавив так, что белеют кончики пальцев.

— Почему?

— Потому что оправдывает все.

— Салим! Опаздываешь! — мальчишеские губы кривятся в улыбке, которую тот, скорее всего, считает надменной. Салим же видит в ней и боль, и затаенный страх.

Нож серой стали. Дрожащее лезвие отплясывает в двух дюймах от горла Елены.

— Карл, — начинает Салим. Замолкает. Глаза Елены — мой, ты мой, ты спасешь, ты можешь, ты все можешь...

— Любезный регент, — насмешливо вторит молодой герцог. Руки дрожат, а вот голос — нет. — Дорогой и незаменимый. И, как ни странно, честный. Оплот. Чье слово камень, чья жизнь... Ты и меня предашь?

Глаза Елены. Ты — мой.

Я — твой, шепчет он и делает шаг вперед.

— Стой! — голос уже не слушается Карла. — Или она умрет!

— Карл, остановись. Ты совершаешь ошибку.

— Нет, это ты совершаешь ошибку! Салим как там тебя... Селим... Я все знаю о тебе!

— Карл!

— Для тебя я герцог!

— Да, мой господин.

— Салим, Салим... — жуткая улыбка. — Я ведь верил тебе. Мой брат верил, мой отец верил, твой любимый князь — черт его возьми — тоже верил!

— Поэтому ты убил его?

— Знаешь? А знаешь ли, Салим, что значит быть слабым? Когда родной брат считает тебя тряпкой?!

— Неправда! — крикнула Елена, рванулась. — Вальмир не мог...

Кончик лезвия ткнулся ей под подбородок, отпрянул. Вдогонку понеслись капли. Темные, почти черные...

Мир словно взорвался.

— Знаешь ли ты, как это — все понимать, и идти наперекор себе? По десять раз менять решение, с ужасом ожидая, кто следующий придет тебя убеждать — и ведь убедит! Чувствовать бессилие и ненавидеть себя? Понимать, что твои слова — не больше, чем пустой звук, а окончательное решение все равно за другим?

То, что я узнал, на многое открыло мне глаза! Отъявленный лжец и предатель становится воплощением чести? Что ж... я тоже могу. Стать сильным? Почему бы и нет?

Карл в упор смотрит на Салима. Глаза горят странной, нечеловеческой решимостью.

— Однажды я сказал себе — больше я не буду отступать. Никогда. Моя сила, Салим, стоит твоей чести...

Капли... красные капли, бледная кожа с каплями пота, запятнанная рубашка. Синева стали.

Салим делает шаг вперед.

— Мой гос... отпусти ее, Карл.

А глаза Елены светло-золотистые, словно свежий мед. Ты — мой.

— Кто она тебе, Салим? Скажи, я знаю, ты не можешь лгать — я вот хочу отступить и — не могу.

— Карл...

— Похоже, мне придется убить ее, Салим, и попытаться убить тебя. Кто она?

— Елена носит ребенка твоего брата.

Карл смеется. Надрывно и страшно.

— Салим, Салим... Если уж я узнал правду о тебе, неужели ее судьба осталась для меня тайной? Вопрос в другом: кто она ТЕБЕ?

Вопрос в глазах Елены.

— Ты знаешь.

— Черт возьми, — Карл устало опускает плечи. — Знаю. Как я тебе завидую, Салим, кто бы...

Герцог внезапно выгибается дугой, глаза стекленеют, руки теряют оружие... Вскрикивает Елена, отскакивает в сторону. Окровавленная рубашка.

Карл беззвучно валится вперед. В спине — загнанный по рукоять стилет. Позади герцога — рослая и широкоплечая фигура.

Салим прыгает и ловит Елену у самого пола.

— Я его по-нашему, по-простому, — говорит Голос, наклоняясь и выдергивая нож из тела. — В печень. И кричать не может, и руками дергать... Вот так.

Сад. Взметаются в небо яблони, зеленой волной накрывая скамьи, горожан, сидящих на скамьях, стайки детей, играющих в прятки — солнце над всем этим и июльская дневная неспешность. Зной.

— Вы с ним очень похожи. Ты и Вальмир. — звук ее голоса утоляет жажду лучше, чем родниковая вода. — Та же честь, несгибаемое достоинство, то же упрямство...

Смешок. Салим чувствует, как нежные пальцы перебирают его волосы, теребят ухо, проводят по виску.

— У-у... Медвежонок наш совсем седой!

— Я не медвежонок, — с притворной обидой говорит он. — И не седой. Я светло-русый.

Елена смеется, дергает его за ухо.

— Ага! Упрямый, — она вздыхает, пристраивается у него на плече. — Оба вы упрямые. Скажи, он всегда был такой?

— Упрямый? Всегда.

— Да нет же! Ты никогда не чувствовал в нем... некую хрупкость?

Он задумывается.

— Нет... и да. Но это не было слабостью.

Мимо пробегают двое пацанов, крича и размахивая руками. Охрана — неприметные молодцы в серых плащах — провожает их взглядами.

— Глупые вы, мужчины. Все меряете с петушиного насеста. Сильный, слабый... Не это главное. Хрупкость — это когда человека не может сломать никто, кроме него самого... Что с тобой?

Усилием воли он разжимает ладонь, отпускает фибулу. На ладони — четкий отпечаток: круг с ясно различимой ломаной линией посередине. С одной стороны линия заканчивается подобием острия...

— Первое слово дороже второго! — звучит вдалеке детский голос.

— Салим? Что это?

— Память о брате. Мертвом брате.

— Судья просит у вас аудиенции.

— Какой судья?

Корявые корни вросшего в землю исполина...

— Молодой.

— Ты сделаешь так, как мы договорились, — взгляд судьи впивается в него, словно нож в тело жертвы. — Тогда твой брат будет жить. Я воспитаю его честным человеком... Или не я. Но он будет жить. Остальное зависит от судьбы. Над ней я не властен.

— Все к лучшему, — размышляет он вслух. Покой, отливающие медью канделябры, сквозняки, уютные, словно старые сапоги. Дрожащие отсветы.

— Все к лучшему. Время. Он сказал: время. И был противен сам себе. Ты хорошо воспитал моего брата, старый судья... За тебя! — он поднимает кубок. — За тебя, братишка! За тебя, старый герцог — пусть ад будет к тебе помягче. За тебя, князь — надеюсь, твоему княжеству достанется хороший правитель... За тебя, Вальмир — твой сын станет герцогом, ты знаешь? И за тебя, Карл, — Салим смотрит в потолок. — Надеюсь, ты все же там...

Через пару часов в дверь постучит слуга...

«Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю».

Хрупкость — это когда человека не может сломать никто, кроме него самого...

Но иногда и он сам — не может.

Развёрнутые знамёна, барабанный бой, звенящий глас металла — боевые рожки швейцарской пехоты. В бой идут ветераны, гордость армии — её кровь и плоть, облачённая в одинаковые коричневые камзолы, чёрные кожаные башмаки, коричневые чулки до колен, начищенные, полыхающие солнцем гребенчатые шлемы. Тысяча сто пик, триста пятьдесят аркебуз, колесцовых и фитильных, полторы тысячи коротких пехотных палашей... Идеально ровный строй, чёткий шаг — и вдруг всё взрывается воем, грохотом орудий. Летят клочья, падают люди. Полки — идут. Держать строй! Ать-два, левой! Ать-два, левой! Левой, левой, левой!