Шимун Врочек - Сержанту никто не звонит

...Я поклонился тогда. Поклонился и — вышел прочь.

Мои утешения... к дьяволу их и меня вместе с ними!

Дурак.

... — Вот ты где, Якоб.

Я поднял взгляд, уже узнавая по голосу — бархатному, с характерным выговором — окликнувшего меня. Невысокий, в темной ризе, лицо — роспись шрамов по грубо выделанной коже, голубые глаза... в руках псалтырь.

Отец Игнатий, испанец.

— Святой отец, — склонил голову я, — благословите недостойное чадо свое...

— Заткнись.

Я утратил дар речи.

— Что?! — когда обрел.

— Заткнись, — повторил святой отец ласково. — Ты не любишь меня, Якоб, и не боишься это показать. Понимаю и уважаю. Сам когда-то был солдатом... Но ерничанья — не потерплю. Встать!

Я не успел сообразить, как оказался на ногах.

— Прими благословение, сын мой, — голос веял теплотой. Отец Игнатий поднял руку со сложенными перстами... Я посмотрел на него сверху вниз, мысленно примеряя на себя осанку святого отца... Да, он мог быть солдатом — пока ноги были одинаковой длины. Впрочем...

— Голову ниже, осел! — зло шепнул падре. Я поспешно склонился, пряча улыбку.

— Паск вобискум, сын мой!

Дохнуло благостью.

...Так я познакомился с отцом Игнатием. С настоящим отцом Игнатием — не с той личиной, что видел в церкви по воскресеньям... Не скажу, что стал больше любить его — зато начал уважать.

С того дня падре зовет меня «хорошим человеком». Насмешка? Заблуждение? Просто слова? А может, я действительно хороший человек — о чем сам никогда не догадывался? Знаю, я хороший солдат. Не самый лучший, но — хороший. Но какой я человек? Как оценить себя? Зная за собой и зависть, и ненависть, и гнусные помыслы... Что помыслы?

Когда я убивал, насиловал и грабил, когда поджаривал Лукко пятки — он так любил свое золото, смешной старый чудак... Разве то были — помыслы?!

Дела.

...Я так долго шел в ад, что разучился мечтать о рае.

— Хороший человек Якоб, — сказал святой отец, — Я искал тебя.

— Зачем?

— Чтобы напомнить о долге.

— Перед Господом? — я криво усмехнулся. — Господь забрал сына у моего дру... моего герцога. Что ж. Я знаю: господь справедлив — и не ропщу, пусть даже Джерардо теряет разум... Я больше не вижу в его глазах воли... Сильные не гнутся — они ломаются.

— Ты много на себя берешь, швейцарец. Говорить о боге — не твоя забота.

— Я — не ропщу.

— Герцог ропщет, — просто сказал Игнатий. — Иди к нему.

Джерардо!

— Вытащи его, швейцарец... Не дай сломаться. Ты можешь, я знаю. Меня он не станет даже слушать, я для него — посланец Того, кто отнял сына... Иди, черт тебя подери! — крикнул он мне в лицо. Потом помолчал, закончил тихо и строго: — Это — твой долг. Не заставляй меня разочаровываться в тебе...

И я пошел. Не потому, что я хороший человек... Потому что я — хороший солдат. А солдату положено выполнять приказы.

... — Оставьте меня в покое.

Здесь странное эхо: в покое, кое, кое... упокое... Стены из пористого камня, местами — гобелены, свет падает через узкие оконца под потолком. Теплый свет, золотистый... а мрачно — как в могиле.

Кое, кое... упокое...

Не хотел бы я здесь ночевать.

Джерардо!

...Сумерки, холодные альпийские сумерки... Снег. Качается на ветру фонарь, освещая вход в штольню; на свет вытащена бадья, в ней — две кирки и груда камня. На растоптанном до черноты снегу переминаются четверо — рослые, но странно сутулые — словно под открытым небом им уже неуютно...

— Еле успели, чтоб ее...

— Еще бы чуть-чуть.

— Голова тяжелая, братцы... И не пил даже!

Смеются. Слегка нервно, как смеются избежавшие верной смерти — веселье в долг, сами не верим... Чудо!

На дне клетки, которую держит младший из них — почти мальчишка, но рослый и широкоплечий — лежит канарейка. Маленькая желтая канарейка...

Кажется, что птица спит.

... — Оставь меня в покое, Якоб, — устало сказал герцог. — Пожалуйста. Иди куда-нибудь... к дьяволу, к богу... к этому сладкоречивому испанцу... как его?

— Игнатий Родригес.

— Дурацкое варварское имя!

— Он направил меня к вам, мой синьор.

— Чрево христово, Якоб! Направил тебя? Зачем? Поговорить о боге?!

— Не думаю, мой синьор, — сказал я. — Я плохо в этом разбираюсь. Много хуже, чем в богохульстве...

Кинжал оказался у моего горла раньше, чем я успел вдохнуть.

— Ты много на себя берешь, швейцарец, — проскрипел герцог. — Ты много на себя...

— Да.

— Что — да?! — заорал герцог. — Сын шлюхи! Что ты хочешь сказать этим чертовым «да»?!

— Да, я много на себя беру, — сказал спокойно. — Твою жизнь, Джерардо... Когда я закрыл тебя своим телом — я много на себя взял. Когда латники Бентивольи смяли наш эскадрон и твой конь упал — я взял на себя еще больше... Ты долго не мог простить мне этого.

— Но простил!

— Прости еще раз. Я позволил твоему сыну умереть. Я не понимал, что твой сын и есть твоя жизнь. Я — не понимал.

— А если бы понимал? Что тогда?!

— Перекинул бы мальчишку поперек седла и — в галоп.

— Ты никогда не получил бы прощения, — невесело оскалился герцог. — Он был очень горд, мой Тони... очень горд. И став герцогом, он...

— Я знаю.

— Но ты сделал бы это?

— Да.

Герцог молчал. Смотрел на меня и молчал.

— Другому я перерезал бы за такие слова глотку, — сказал он наконец, — Но ты... ведь ты не лжешь мне, Якоб? Нет?

— Клянусь.

Кинжал вернулся в ножны.

— Честью наемника?

— Честью мужчины, — сказал я. — Джерардо... я знаю, как ты любил Тони...

— Мой сын...

— Твой сын мертв! — отрезал я. Герцог отшатнулся. Я сделал шаг вперед, ухватил Джерардо за плечи, встряхнул. Сказал мягко, глядя в глаза: — Мне жаль. Из него получился бы отличный солдат.

Лицо герцога исказилось.

— Будь ты проклят, швейцарец... Будь. Ты. Проклят.

...Ты хорошо умеешь утешать, Якоб. Настолько хорошо, что сам себе начинаешь верить. Ты ведь не плачешь, лейтенант? Мокрые глаза — всего лишь чугунное ядро, разбросавшее гнедого по сторонам света... Всего лишь темень в глазах, падение и — раскаленный клин в голове. Обычная контузия. Со всеми бывает. Ведь так, Якоб?!

Ведь так?

Щека дергается...

Голова болит.

Лейтенант плачет.

Иногда я пью. Чаще водку, закусывая соленым огурцом, реже — пиво в обрамлении крекеров с луком. Вкатив очередной стакан, лежу на диване, на вытертом до белизны синем покрывале, смотрю в потолок. Он закрыт обоями, белыми в голубую волну. Если долго вглядываться, сквозь колыхание волн проступает море — настоящая синева, глубина и соль, с прожилками зелени, белесыми пятнами медуз и гулом в ушах. Выдох уносится ввысь с характерным «бу-уллб», наступает черед вдоха. Вдох жжет ноздри, продавливается в рот, а затем и в глотку; жгучая горечь сменяет йод и соль, вода разламывает череп изнутри, ворочая давлением, словно ломом. С хрустом отламывается верхняя челюсть с куском зубов, тугой струей бьет кровь, окрашивая глубину в розово-черный. Легкие наливаются тяжестью, как меха вином. Тепло, очень тепло, горячо... кипяток! Я просыпаюсь с криком, вцепившись в покрывало. Над головой тихо плещут картонные волны...