Вениамин Яковлев - Дневники Трюса

- Друзья! Совпадает, совпадает! Доминик лежал в той же позе! Научный анализ подтверждает раскопки творчества. Все так и было. Вася, ты свободен, ты сейчас самый свободный человек на свете...

Василий просидел два месяца в каземате-изоляторе, знаете, такая камера-одиночка, кривые рожи корчить. Она вся в зеркалах, и человек свихивается уже на вторые сутки.

- Мы убираем зеркала, и другое зеркало - тоска - корчит ему рожки круглые сутки. Такая, знаете, камера смеха. Ещё день - и вы будете проситься на любых условиях, только не быть одному. Мы даем бумажку, контракт подписан... Друг дыбы, опекун щипцов, тигр ножей Будды (его тела), - никто не обойден. Друг дыбы - вот лучшая кличка человеку от роду...

- Ведь пытка одиночеством - самая страшная. Все это слишком напоминает еврейский анекдот, - отвлеченно комментировал я впечатление о лекции.

Однажды к рабби Тухысу пришел простой крестьянин Кузька Шмакавот: "У меня в доме свинья живет. Сарай мал, жена бьет меня, я свинью, свинья - пол бьет, у меня в голове - землетрясение. Что мне делать, г-н Пынхыс-Ушатый?" Глашатай ответил: "А ты козу домой приведи и посели в комнате". Так он посоветовал крестьянину поселить в доме петуха, гуся, теленка, жеребенка, - весь домашний скот перекочевал в комнату. "Теперь выгони скот обратно на двор. Как тебе живется со свиньей?" "Душа в душу..." (это о "логике от обратного", самой экзистенциально-применимой: исходи от ещё худшего. Потому что - самая страшная дыба, это... одиночество, угадали).

На пути из одиночки в камеру Мирабо.

- Камера Мирабо? Вы сами придумали такое название? - воскликнул проф.Претилов. (А в душе у меня кто-то нажимал на "фа" первой октавы бесконечной репетиции...)

- Да, г-н Репетилов (я сейчас умру от тоски!), да, г-н Генеральная Репетиция, да г-н Апокалипсисов; поставьте пьесу "Тоска Смертная". Дыба, гроб, Мирабо с рукописями "сада пыток" и кто-то очумелый ползет в вашу инквизиторскую, точно через колючую проволоку концлагеря... Это будет пьеса обо мне.

- Пьесы о себе мы сами пишем. Но нет... отлично сказано: "камера Мирабо". Мирово! Пять, пять баллов. Ноль, Я в долгу. Посмотрите, - и профессор ткнул пальцем в верхний угол комнаты Мирабо. Я прочел дивное: "Тяжко в учении, легко в бою". - Инквизиторская неизбежна, это, надеюсь, вы поняли?

- Уже через несколько перетрясок в сортировочной.

- Мы даем человеку возможность подготовиться к учению, чтобы было легко в бою. Мы смело в бой пойдем! Вы бы видели, как у нас умирают, как у нас умирают, как у нас умирают приговоренные к казни, вы бы видели! - профессор одухотворялся.

- У нас, например, вы никогда не столкнулись бы с казусом, имевшим место в истории французской революции (в так называемый пик ее), я имею в виду Робеспьера: наделать в штаны от страха за несколько минут до гильотины! Вот что значит человек, не прошедший стажировку в камере пыток. Маменькин сынок!.. Кстати (тут ему подвернулся под руку не просто я - слушатель - восприимчивая кишка великих идей г-на профессора, а я - персона), вы, кстати, тоже... как дыра в мировом универсуме ("Обросшая паутиной плоти", - мысленно добавил я).

- Г-н Растущий Ноль, - представил меня профессор проходившему мимо Васе. Василий Великий, - отрекомендовал мне подопытного профессор.

Начиналась вторая часть.

- Албегро-Унпенитабле. Быстро-Невыносимо-Быстро. Бруно Ясеньский!

- Я! - откликнулся хрипло, как из клозета, Ясненький. Пауза - главное, дать душе успеть вытянуться в струнку.

- У тебя, кажется, работает третий глаз?

- Иногда...

- Иногда! - сверкнул лучащимся пенсне, вскидывая голову, генерал Хормейстер, только что прибывший из ставки фюрера. - Подхалимов, принеси христианские очерки.

Подхалимов принес, как половой пиво первому другу хозяина пивной.

Генерал Подхалимов - нечто вроде Германа Гессе в ставке главнокомандующего. Хилый подонок - предатель-патриот.

- Бруно, посмотри на святого. Видишь печь внизу, угли, головы жертвы не видно, видны только пятки из жаровни.

- Духовка!

- Что?

- Он из духовки, а не из жаровни. Так духовнее называть геенну жизни...

- Дурак. Я просил тебя не на святого посмотреть, а его самого. Как выглядел и прочее. Мне нужна внешность Порфирия Хоругвина для собирательного портрета галереи святых пропавших без вести и разысканных ближайшими родственниками убийц.

- Идиот! - Доконаев ударил еврея линейкой по ладони. - Школьник! Я не спрашиваю, на кого он похож! Видишь ты святого или нет? Или у тебя болотная вонючка вместо третьего глаза во лбу?

- Мистер Одуванчик, подуйте-ка сюда. (Ко мне. Я не подул, и тут он сам наклонился. Стал над головой, копытом ударил оземь, оскалился череп Йорика...) Мистер Всему-свету-посторонний, может быть, вы посмотрите, может быть, вам дыба больше по душе? Ведь вы человек творческий, поэт...

Меня закололо всего.

- Ну ладно. Всему свое время (Экклезиаст 3.3). Итак, на сегодня всё.

- До свидания, профессор Йорик.

- До свидания, Болезнь Гамлета.

В срезе тысяч своих потерянных жизней я успеваю разве что согрешить и отсидеться в тюрьме - жить, собственно, некогда, а самую комфортную инкарнацию предлагают провести на кресте. Боже праведный, Боже праведный...

В дальней от мира тюрьме сломались последние часы, потерялся счет времени. Время стали клеить: из отрывков рваного-прожитого слагался контур дня или года, или века, или секунды.

В заново отремонтированной инквизиторской Трюса ждала новость. "Вам письмо, господин Т-Т-Т" (так дети изображают пулеметную очередь, зорко пристреливаясь), - выпалила уборщица инквизиторской Игла Подикровая (представляю, как она входит под ноготь).

В письме значилось: "Трюс, сим уведомляю вас, что вышвыриваю из камеры недостойных смерти на некающемся кресте. Пройдите чистку в сортировочно-сортирной, почитайте том Катарсиса Аристотелева и возвращайтесь в инквизиторскую, мы применим к вам новый способ".

- Трюс, вы искусный лжец, - сказал как-то за общим столом проф. Кабалло-Каннибалов. - Вы до сих пор живете, вы до сих пор обманываете нас.

- ???

- Вас давно ждут другие планеты, а не мелкие счеты с этой...

- Что вы, у меня ещё тьма долгов на Дзета Ретикули-Мезазойе!

- А, тогда простите, - сказал профессор. - Простите, но вы так смотритесь на колу, на казенном счету наших камер смеха.

- На казенном счету здешних камер смеха не один убитый день моей жизни, когда я вынужден был кривляться в зеркале и изображать из себя что-то участвующее. Камерой плача была моя комнатка, но туда никто не ходил.

Близорукость бытописательства сужает перспективу. Именно близоруким становишься от книжек стихов. Тогда как миссия истинных мыслей - умножать до бесконечности зрение вдаль.

Толпа побуждает к игре актера-жертву. Истинно казнятся - за других, истинно казнятся - наедине. И если не соблюдено какое-нибудь одно из этих двух условий, самое страшное надругательство над человеком грозит превратиться в фарс.