Михаил Ишков - Заповедник архонтов

— Сидеть! — прикрикнул я на него.

Тот рухнул на кресло.

— Не бывать тому, чтобы цветы зла снова распустились на земле хордов! Не меч, но пальмовую ветвь пристало нести ковчегу. Его повелением теперь светло и уютно стало в огромной чаше, называемой Хорд, что значит на тайном языке «Зеемля». Покой, милосердие и любовь здесь достаются каждому поселянину, кем бы он ни был: беглым бродягой, стариком, пушистым птенцом или овеянным доблестью славным. Его волей устроены на Хорде поля и пастбища, родники и озера, насажаны леса, возведен небесный купол, греют два солнышка. Неутомимый Таврис, сторож брату своему, его дар необузданному Даурису. И вам, добрые поселяне, дар, чтобы весело было глядеть на небо, а вы прячете глаза! Эта ночь — его ночь!

Я указал в сторону наползающих с моря сумерек, в которых уже проклюнулись первые звезды.

— Эта ночь — его покров! Им расшитый, им распахнутый, чтобы вы зрили и радовались, а вы прячете глаза! Эти воды — его воды!

Я повел рукой вниз.

— Эти воды — его пути-дороги, а вы страшитесь ступить на них. Поднимите глаза, прислушайтесь, одолейте страх! Он говорит — придите все, припадите все. Истребите печаль в сердцах, и, когда наступит минута расставанья, умойтесь слезами радости, но не горя. Помните завет его:

«Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие Божие.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю…

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство небесное…

Вы слышали: „Око за око и зуб за зуб“,

А ковчег учит — не противьтесь злому,

И кто принудит вас идти с ним одну меру пути, идите с ним две.

Не судите, и не судимы будете…

Давайте и дастся вам…»

Я на мгновение примолк. Томительная недосказанность обожгла сердце.

Поселяне оцепенело молчали, даже почесываться перестали — открыли уши и ждали продолжения сказки. Даже бесноватые старцы вели себя тихо. Они все ведали, обо всем знали — эта истина сама собой родилась во мне, но угроза, таившаяся в ней, не коснулась меня, прошелестела мимо. Звезды, густо сиявшие в чистом небе, шепнули, — будь что будет.

Звезды удивленно разглядывали осмелевших губошлепов.

Я не мог закончить рассказ словами Иисуса. Это было трудное решение, но я не мог запрудить правду. Она была проста. Я протянул руки к слушателям и продолжил речь.

— Когда в сердце пылает восторг перед величием священного сосуда, когда на душе, внимающей мирозданию, становится радостно, следует так говорить. Сначала провозгласите: «Аллах акбар!» что на тайном языке значит «Ковчег велик!», потом возвестите такую хвалу:

«Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!

Хвала Аллаху, Господину миров, милостивому, милосердному,

Царю в день суда!

Тебе мы поклоняемся и просим помочь!

Веди нас по дороге прямой,

По дороге тех, которым Ты благодетельствовал, —

Не тех, кто под властью гнева, и не заблудших!»

— Это первая сура священной книги, а в конце, добрые поселяне, следует добавить такие слова:

«Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад…» [6] «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш; Господь един».

— Вот как надо говорить тем, кто услышал слово, до кого донеслась благая весть. Вот его завет, добрые поселяне.

Я протянул руку в сторону померкшего Асгарда, указал на погибший по милости времени город богов…

С моря клочками наползал вдруг оробевший, стелющийся по самой воде туман. Испуганные звезды замерцали над головой. Было невыносимо тихо, даже волны за бортом замерли.

Вот какой вопрос не давал мне покоя — открыл ли я правду моим нынешним соплеменникам? Открыл ли правду себе? Добрел ли до истины? Зачерпнул ли из родника?

Кто позволил мне, грешнику, материалисту, сметь соединять несоединимое? Сшивать несшиваемое? Стыковать исключающее друг друга?

Прости меня, Господи, раба твоего грешного, уверовал, как сумел. Верую, как умею. Да, моя правда составлена из тысячи и одной правд. В моем роднике слились тысячи и одна струй. Все пророки, начиная от Авраама и кончая Мухаммедом, говорили, позволь и мне сказать.

Я сказал так:

Не знаю, говорил ли я правду, но то, что в моих словах, в моем сердце и мыслях не было лжи, готов поклясться.

Как только я закончил, все разошлись молча, никто слова не сказал. Никто не посмел потревожить меня, дать пинка, наорать, чтобы я тоже отправлялся в кубрик. Чтобы пасть заткнул!..

Я остался один на палубе. Встал со скрученного в бухту каната, оглядел окончательно померкшие дали, прикинул, куда теперь направить стопы?

Это был самый удобный момент совершить побег. Сразу из морских глубин стартовать в безатмосферную даль, где отдать приказ Быстролетному отыскать приводную станцию, погубить ее, потом разделаться с боевым планетоидом. Он выполнит распоряжение, однако было сомнительно, чтобы приводная станция подпустит к себе двух безумцев. Хороши мы будем — один с тазиком для бритья вместо шлема, другой со шваброй наперевес вместо копья.

А может, рискнуть и дождаться, когда «Калликус» прибудет к месту назначения? Чтобы меня прямо с палубы доставили в отделение местного гестапо, где славнейший из славных — может, сам Ин-ту? — прикажет переломать мне кости? В любом случае, власти будут вынуждены меня изолировать или я не знаю, что такое власть. Бессмыслица заключалась в том, что они не поверят ни единому моему слову. Всякое объяснение, любой довод в свое оправдание будет рассматриваться в одной-единственной плоскости: насколько реальную опасность я представляю для завершения программы постройки боевого планетоида? Ничего другое их не будет интересовать. Трудно поверить, что архонты специально создали на Хорде особую касту заплечных дел мастеров, но эта наука не так хитра, как кажется, и в процессе свободной эволюции, когда вожжи оказались утеряны, добрые поселяне, я уверен в этом, быстро наловчились добывать истину при помощи палки и веревки. Сколько бы я ни пытался доказать, что говорю правду, одну только правду, их устроит только та правда, которая будет соответствовать их представлениям о том, что такое правда. В этом смысле славные несомненно тупы и глухи, как утюги, которым, в общем-то, все равно что гладить — высохшее белье или плоть несчастного инопланетянина.