Николай Симонов - Сидоровы Центурии

"Вагонные споры последнее дело,

Когда больше нечего пить,

Но поезд идет, и бутыль опустела

И тянет поговорить.

И в схватке сошлись не за страх, а за совесть.

Колеса прогнали сон.

Один говорил: "Наша жизнь, это — поезд!"

Другой отвечал: "Перрон!"

Людмила сделала Павлову знак, дескать, давай, постоим рядом, послушаем. Но после короткой паузы Макаревич начал все сначала, видимо, он еще только подбирал для своей новой песни подходящие аккорды и тональности. Со словами:

— Как это больше нечего пить?! — Людмила распахнула дверь и втолкнула в купе смущенного Павлова, у которого в левой руке была бутылка армянского коньяка, а в правой бутылка полусладкого "Советского" шампанского, и вошла вслед за ним.

— Это мой одноклассник, Дима Павлов, настоящий Геолог и немного Поэт, — представила его Людмила.

— Очень приятно. Я — Макаревич, — сказал Макаревич. Заметив, что гость стесняется, улыбнувшись, предложил: Поставьте бутылки на стол, а то, как я вам пожму руку.

После крепкого рукопожатия и предложения чувствовать себя, как дома, Павлов все еще не мог преодолеть смущение и даже удивился тому, как легко и непринужденного Людмила озадачила своего шефа смелым заявлением о том, что она уже догадалась, чем заканчивается его новая песня: "И протрезвели они где-то под Таганрогом, в краю бескрайних полей. И каждый нашел свою дорогу, а поезд сошел с путей".

— Мистика! Я только пять минут тому назад подумал о станции Архипово в Липецкой области, но Таганрог, что не говори, моим бузотерам по памяти еще гораздо ближе, — согласился Макаревич и пропел:

"И оба сошли где-то под Таганрогом.

В краю бескрайних полей.

И каждый пошел своей дорогой,

А поезд пошел своей".

— Ура! — закричала Людмила и раскрыла свое художественное credo: Heat is Life? — Life is Hit!

— Ну, вот, — смущаясь, сказал Макаревич, — надо все-таки, каждому из этих спорщиков дать полную свободу мысли и действия, а транспортное средство пусть следует в пункт назначения.

Павлов так ничего и не понял, потому что станция Архипово, равно как и Таганрог, применительно к хиту Макаревича, были для него — пустой звук. Однако Людмила сразу догадалась, что ее подсказка затронула мужское самолюбие шефа, за что ей, наверное, придется не сладко. Она быстро собрала на стол не очень обильную, но вполне приемлемую закуску. Павлов открыл шампанское — для Людмилы. Макаревич открыл коньяк — для себя и для Павлова. Выпили за знакомство и за встречу, а потом так разговорились, что Павлов совершенно забыл о том, что собирался задержаться не более, чем на полчаса.

Набравшись смелости, Павлов с юмором рассказал о сенсации вчерашнего дня: как пассажиры поезда, словно Фомы неверующие, с любопытством, граничащим со страхом и удивлением, наблюдали за феноменом, который официальная наука и существующая власть объявили оптической иллюзией.

Макаревич в свою очередь рассказал о том, что он слышал недавно по радио "Свобода" по поводу розуэльского инцидента и сделал глубокомысленное заключение:

— Сами они — оптическая иллюзия, только, к сожалению, немногие об этом догадываются, а еще меньше об этом знают.

Потом их беседа плавно перешла на темы музыкально-литературного творчества вообще и песенной поэзии, в частности. Завязался спор. По мнению Макаревича, самым главным в песенной поэзии, к которой он относил и рок-поэзию, является "стозвонный гул", объяснить происхождение которого также невозможно, как и то, откуда берется электричество.

Павлов, напротив, считал, что пренебрежение стихотворным размером ведет к потере смыслового значения песенного произведения, поскольку текст становится корявым, и это ведет к деградации языка, как средства выражения искренних чувств и настроений. Ритм долбит по башке, как бубен шамана, и слушатель впадает в подобие гипнотического транса, во время которого ему можно внушить все, что угодно, даже мысль о самоубийстве.

Людмила, которой дискуссия Павлова с Макаревичем, наконец, прискучила, взяла гитару и начала перебирать струны, а потом спела, рассмешив их своей неожиданной импровизацией в подражание Вертинского:

"Ах, оставьте ненужные споры.

Вам скажу, чем унынье унять.

Буддизм и портвейн есть моя атмосфера,

А на все остальное мне наплевать"

А затем Людмила передала гитару Павлову и попросила его вспомнить и исполнить что-нибудь из песенного репертуара их школьного джаз-банда, в котором она играла на клавишных, а Павлов не только "наяривал на банджо", но и сочинял стихи и музыку. И Павлов опять застеснялся. Но после рюмки коньяка и подбадривания со стороны Людмилы он взял гитару и запел:

"Загляжусь ли на поезд с осенних откосов,

забреду ли в вечернюю деревушку -

будто душу высасывают насосом,

будто тянет вытяжка или вьюшка,

будто что-то случилось или случится -

ниже горла высасывает ключицы.

Или ноет какая вина запущенная?

Или женщину мучил — и вот наказанье?

Сложишь песню — отпустит,

а дальше — пуще.

Показали дорогу, да путь заказали.

Точно тайный горб на груди таскаю -

тоска такая!

Я забыл, какие у тебя волосы,

я забыл, какое твое дыханье,

подари мне прощенье, коли виновен,

а простивши — опять одари виною…"

— Твои стихи? — с надеждой в голосе спросил Андрей Макаревич, когда Павлов закончил исполнение.

— Нет, это Андрей Вознесенский, — сознался Павлов.

— А, понятно, — некоторым сожалением сказал Макаревич, и, кажется, после этого утратил к Павлову свой первоначальный интерес.

Гитара снова вернулась к Людмиле, которая, неожиданно для Павлова, начала играть и петь песню "Рай" на стихи Анри Волхонского и музыку Вавилова. Андрей Макаревич после этого совсем сник и предложил тайм-аут, хотя бы до завтра.

Пристыженный Павлов еще больше проникся настроением лирического героя стихотворения Андрея Вознесенского "Тоска", отчего ему немедленно захотелось напиться, что он и сделал, продолжив погружение в алкогольную нирвану в работавшем до ноля часов вагоне-ресторане поезда "Москва-Новосибирск".

Вскоре после того, как Павлов ушел, попрощавшись и договорившись с Людмилой о скорой встрече в Москве, на которую каждый из них обещал подтянуть, сколько сможет, одноклассников, в купе к Макаревичу заглянул сам начальник поезда тов. Фролов и о чем-то с ним побеседовал. Людмила в это время выносила мусор, общалась с проводницей вагона по поводу возможности заказа из кухни вагона-ресторана завтрака и так далее, то есть была занята. Когда она вернулась в купе, тов. Фролов уже раскланивался с Макаревичем, однако, по выражению его лица Людмиле стало понятно, что большой железнодорожный начальник чем-то недоволен.

— Что ему было от тебя надо? — спросила она Макаревича, чувствуя, что ей стало как-то не по себе. И тут же ее волнение превратилось в испуг, потому что поезд не просто замедлил свое движение, а покатился по рельсам с противным визгом и скрежетом, как это происходит в результате экстренного торможения.