Николай Дашкиев - Торжество жизни

Но сразу же стало ясно: нет, изменилось многое. На развилке двух дорог они разошлись в разные стороны. Степан вспомнил, как Коля, зло закусив губу, говорил:

«Великопольский в своих опытах с канцерогенными веществами дает пусть не решение, пусть намек на решение проблемы, а что же можете дать вы?».

Это «вы», казавшееся естественным, когда Карпов обращался к троим, теперь прозвучало для Степана отталкивающе и обидно.

«Да, надо доказать — и не Николаю, — он сам рано. или поздно убедится в своей неправоте, — нужно доказать тем, кто цепляется за ошибочные теории и тормозит развитие науки. Если бы удалось найти вирус Иванова, все сразу стало бы ясным».

Опять вирус Иванова!

Поезд подходил к вокзалу. В вагоне началась веселая суматоха: пассажиры собирали вещи, одевались; новые знакомые обменивались адресами; кто-то беспокоился, получена ли телеграмма и выйдут ли его встречать; только Степан оставался безучастным: из вещей у него один чемоданчик, встречающих не будет, торопиться некуда.

Выйдя из вагона, он долго стоял на перроне, раздумывая о том, что профессор Климов высказал действительно. интересную гипотезу о возможности существования у вирусов стадийности в развитии, о возможности существования невидимых форм заразного начала. Намек, несущий в себе множество неразгаданных возможностей, превращался в твердую уверенность.

Да, болезнь Иванова, очевидно, проходила различные стадии развития, и в одной из стадий могла передаваться. Но эта стадия, видимо, очень быстротечна — может быть, несколько часов или минут, поэтому все опыты оканчивались неудачей;

Перрон опустел. Поезд, полязгивая буферами, укатил в тупик. На вокзале установилась одна из тех редких пауз, когда стерегущие глаза светофоров светятся особенно ярко и настороженно, когда издалека доносятся мерные вздохи паровозов, а рельсы позванивают тихо и тонко.

Мимо Степана промчался одинокий паровоз и загудел, фыркнув паром. Мелкие искрящиеся капельки влаги осели на пальто, защекотали лицо. Степан посмотрел на часы. Огромная стрелка напряглась, вздрогнула и перескочила на следующее деление без пяти час ночи. Как жаль, что уже так поздно.

Степану хотелось взяться за работу сейчас, немедленно. Почему-то казалось, что именно сегодня, в эту ночь, и никогда больше, можно разгадать тайну вируса Иванова. Но лаборатории уже закрыты, профессор Кривцов дома. Придется подождать до утра.

В вестибюле вокзала Степан еще издали заметил девушку, нетерпеливо посматривавшую на часы. Жест, которым она откинула назад косы, показался Степану очень знакомым. Но только когда девушка обернулась и, обрадованно вскрикнув, бросилась к нему, Степан узнал:

— Катя!

Оттого ли, что Катя, поскользнувшись на только что натертом паркете, упала ему на руки, то ли потому, что усатый дежурный посмотрел на них сочувственно и ласково, то ли неожиданность встречи сделала все простым, само собой разумеющимся, но Степан крепко обнял деявушку и поцеловал ее прямо в губы.

Чемоданчик выпал из его рук и грохнулся о пол. Белье, книги, бритвенный прибор посыпались в стороны, никелированная мыльница заскользила по полу как льдинка.

Воспользовавшись предлогом, Катя вырвалась из объятий Степана. Сидя на корточках и помогая укладывать вещи, она шептала:

— Ну разве можно так… сразу?.. Ведь люди смотрят!

Она старалась произнести это сердито, но в ее голосе слышалась только радость, только нежность, только любовь.

И Степан вновь поцеловал ее, и оба засмеялись. В конце концов, зачем скрывать от других свое счастье.

Улыбнулся и дежурный — строгий блюститель порядка. Впервые за много дней он не произнес традиционного «Граждане, сдайте билеты!», а открыл дверь перед молодой парой и пожелал спокойной ночи.

Спасибо, товарищи, спасибо! Пусть будет спокойной эта ночь!.. Нет, пусть будет беспокойной, пусть будет тревожной, и нежной, как любовь, как вся жизнь — тревожная и хорошая, беспокойная наша жизнь!

Привокзальная площадь — ярко освещенная, праздничная блестела, как озеро: только что прошел дождь.

Степан и Катя, взявшись за руки, шли притихшие, взволнованные, безгранично счастливые. Им не хотелось ехать в троллейбусе — казалось, что яркий свет, суматоха развеют, вспугнут безмятежное настроение. Они шли, сами не зная куда, им хотелось, чтобы эта дорога была бесконечной.

Лишь изредка они перекидывались незначительными фразами, но это молчание для них было дороже потока слов. И то едва заметное чувство смущения, которое лежало еще между ними, постепенно исчезало, уступая место хорошему, теплому чувству близости.

Начавшийся дождь загнал их в одну из беседок Комсомольского парка.

Все было милым, все было хорошим: и то, что ночь мягко кралась над землей, и то, что тяжелые, теплые, вовсе не осенние капли дождя шелестели в ветвях и шептали о чем-то, все, все было таинственным, прекрасным, милым навсегда, как бывает милым и навсегда дорогим все первое в жизни.

— Катя!

— Что, милый?

Степану хотелось сказать очень многое, но он лишь прижал ее руку к своей груди и неожиданно для себя произнес фразу, которую давно избегал, считая ее неновой и ненужной, но которая и для него и для нее прозвучала сегодня, как песня:

— Я люблю тебя. Катя!

Она ничего не ответила, прильнула щекой к его плечу и всхлипнула по-детски, улыбаясь сквозь слезы, сама не зная отчего. Он встревожился, стал гладить ее по волосам и так нежно старался успокоить, что Катя почувствовала: да, это он, ее любимый, с которым нигде и никогда не страшно; он, ее суженый, рядом с которым она пойдет на подвиг, на смерть, с которым будет делить все — и радости, и печали.

— …Нет, нет, милый, я на тебя ни за что не обижаюсь… Ты не обращай внимания — это просто так. Я не буду: вот видишь — уже смеюсь… Да, я получила твои письма, хотя с опозданием. Видишь — даже встречать тебя вышла, словно знала, что именно сегодня ты вернешься…

Она умолчала о том, что вот уже целую неделю каждый вечер долгие часы простаивала в вестибюле вокзала, встречая ленинградский поезд. Не рассказала она и о том, как тяжело ей было в последние дни, когда все в мире сделалось печальным и бесперспективным. Ей давно уже хотелось спросить: «Степа, что такое саркома? Ее можно вылечить?» — но она не спрашивала, суеверно полагая, что заговорить о болезни в этот вечер, — значит навсегда вспугнуть свое счастье. А так хотелось, почувствовав себя маленькой, беспомощной, склонить голову на плечо Степана и пожаловаться, что доктора пугают ее операцией… Но нет, не надо говорить об этом, пусть когда-нибудь позже…

— Степа… — она подняла голову и коснулась щекой его щеки. — Степа, можно ли будет помогать тебе? Я буду смотреть в микроскоп, у меня глаза зорче, чем у тебя, хочешь?