Николай Дашкиев - Торжество жизни

— Хочу, Катя, хочу… — Он улыбнулся, погладив ее по голове. — Но в микроскоп почти не придется смотреть — ведь это ультравирусы.

Заметив, что Катя огорчилась, он быстро добавил:

— Но ты мне, безусловно, поможешь. Поможешь даже тем, что будешь верить в антивирус… Ведь ты веришь мне?

— Я верю тебе, милый! Я буду всегда верить в тебя!

Они столкнулись на пороге деканата.

— Коля!

— Здорово, Степа! А ты, брат, того… — Николай сжал пальцами щеки, показывая, как исхудал Степан. — Почему не писал?

— Да потому же… — Степан засмеялся. — А ты хорошо выглядишь.

— Да? А впрочем, я всегда такой. Это ты — злюка. Ругаться больше не будем? Я тебе такой сюрприз приготовил! Мы с Великопольским…

Степан насмешливо протянул:

— О-о… Уже вы с Великопольским?

— Ну, пусть просто я под его руководством. Это я из скромности. Одним словом, установлено, что биоцитин значительно увеличивает инкубационный период, то есть тормозит первичный процесс. Мы с Антоном Владимировичем…

Степан слушал со все возрастающим чувством раздражения. Хотелось крикнуть: «Коля! Друг! Да пойми же, что это фальшивый путь! Так уйдет молодость, уйдут силы и — ничего не будет достигнуто».

Но словами тут не поможешь. Злясь на себя, что пока нe может доказать своей правоты, Степан протянул руку:

— Ну, прощай. Я должен итти.

Отойдя несколько шагов, он добавил, не глядя ка Колю:

— Я сегодня вечером приеду к тебе забрать вещи — мне дали место в общежитии.

Николай ответил подчеркнуто сухо:

— Хорошо.

День прошел в бестолковой и ненужной суете. Степану пришлось долго разыскивать коменданта общежития, писать заявление и расписки, — все это было утомительным и скучным, а главное — отняло много времени. К профессору Кривцову Степан выбрался только к вечеру, но не застал дома.

Через час он уже сидел в уютной, до мелочей знакомой комнате Николая Карпова. Было тягостно и неловко. Антонина Марковна огорчилась, узнав, что Степан уходит в общежитие.

Коля угрюмо молчал. Он передал Степану пачку писем и отвернулся. Сверху лежало письмо от Тани Снежко.

Степан спросил:

— Ну, что пишет Таня?

Николай промолчал. Таня ему не писала. Он помог Степану собрать вещи и, лишь выйдя из дома, хрипло спросил:

— Значит, дружба — врозь?

На этот раз промолчал Степан.

— Неужели нельзя иметь разные взгляды и оставаться друзьями?

— Нельзя! Ты, Коля, ошибаешься, и я докажу тебе это!

— А если я докажу противоположное?

— Докажи!

Они стояли посреди тротуара, почти с ненавистью глядя друг на друга.

Наконец Степан протянул руку:

— Коля, я знаю: мы вновь станем друзьями… Но скажи, сможешь ли ты сейчас выкроить время, чтобы помогать мне в исследовании свойств одного интересного вируса? Ведь я так и не рассказал тебе, что мне удалось достать несколько кубиков сыворотки больного болезнью Иванова — очень редкой и странной болезнью.

Заметив, что Николай хочет возразить, Степан добавил:

— Не думай, что я прошу тебя для того, чтобы перетащить в свою веру. Мне действительно будет очень тяжело одному, а ведь ребята возвратятся не раньше, чем через месяц… Поможешь?

Карпов кивнул головой.

Остаток пути они шли молча, но, расставаясь, крепко пожали друг другу руки.

Писем было много, со всех концов Советского Союза, но Степан прежде всего набросился на письма Тани Снежко. Их было четыре.

Очень подробно Таня рассказывала о дорожных приключениях, о первой ночи в тайге, о медведе, который оказался коровой.

Второе письмо было гораздо короче и тревожнее: Таня сообщала, что прошло уже много времени, а результатов никаких. Заболели три человека из состава экспедиции. Лена Борзик провела на себе глупейший «комариный эксперимент».

В третьем конверте была коротенькая записка. Таня писала ее во время дежурства. «В строю осталось девять человек, работаем каждый за двоих».

И, наконец, последнее письмо. Степан вскрыл его с тревогой, перечитал несколько раз.

Положение было очень серьезным. Как он мог предполагать, что раскрыть тайну «болотницы» легче, чем исследовать вирус Иванова?

Таня писала:

«Поверь, Степа: я никогда бы не могла допустить, что после работ Павловского и открытий Зернова, имея первоклассное оборудование и все условия для работы, имея неограниченное количество экспериментального материала, можно три с половиной месяца истратить лишь на то, чтобы последовательно доказать, что ни один из видов насекомых, встречающихся в данной местности, не причастен к распространению болезни, что болезнь не передается ни через кровь, ни через контакт с больным, ни через дыхательные пути… Но как, как тогда передается инфекция? У меня просто раскалывается голова, я готова опустить руки и сказать, что я больше не могу…

Я преклоняюсь перед Семенем Игнатьевичем: вот кто, действительно, железный человек! Я не знаю, когда он отдыхает, во всяком случае, я никогда не видела его спящим. В последнее время он стал необыкновенно весел, раньше я не могла бы даже подумать, что он умеет так удачно острить, — никто не может удержаться от смеха, когда он представляет в лицах Лену, „жертвующую собой“. Но меня эта веселость страшит: он делает это ради нас. Дежуря в рубке, я однажды видела, как Семен Игнатьевич, рассмешив всех (из лаборатории доносился гомерический хохот), вышел на крыльцо и припал головой к стене. Уж если такой человек, как Петренко, не выдерживает, — можешь представить себе, что чувствую я.

Хочу тебе написать еще о Лене Борзик. Ты не узнал бы Лену. Она страшно исхудала, но не в том дело. Лена, которую мы все привыкли считать сентиментальной девушкой, с ленцой, с причудами, стала совсем другой. Она дала честное комсомольское слово Семену Игнатьевичу, что никогда больше не будет „хныкать“. Я думала, что этого слова хватит на день. Но, поверишь ли ты, что Лена сейчас самый стойкий член экспедиции? Поверишь ли, что она поддерживает даже меня? Она, конечно, считает, что я — образец, что я — тверда, как нержавеющая сталь. Но когда я вижу, как она, чтобы недолго спать (ведь она всетаки поспать любит), подкладывает под голову вместо подушки наволочку с острыми кедровыми шишками; когда я слышу, как она отчитывает Мишу за неверие в успех, я готова расцеловать ее: мне и самой делается легче.

Ну, вот, Степа, и все наши дела. Писала бы еще. но буквально засыпаю. Завтра или послезавтра мы произведем последнюю попытку. У Семена Игнатьевича возникла мысль, которая, как мне кажется, объясняет все. Может быть, напишу тебе об этом подробнее.

Ах, как мне хочется видеть всех вас, мои дорогие друзья!

Таня».

Письмо было послано авиапочтой шесть дней тому назад.