Юрий Нестеренко - Приговор

моем, прежде чем в уплату давать…

— Вы… — я боролся с желанием выхватить меч и порубить обеих

старых мерзавок на куски. На мелкие кровавые ошметки. — Вы хоть

соображаете, сколько ей лет?!

— Только-только четырнадцать исполнилось, мой господин, — поспешила

заверить высокая. — Вы не смотрите, коли она старше кажется, тут все без

обмана, господом богом клянусь! За такую в городе восемь крон — самая

малая цена, нам господин сержант сказывал. А коли б она еще невинной

была, так и все пятнадцать бы стоила…

— Где ее родители? — рявкнул я и получил от хозяйки ожидаемый

ответ:

— Так померли ж…

— Это вы их убили?!

— Господь с вами, что вы такое говорите, господин лекарь! -

ужаснулась высокая. — Солдаты это, в позапрошлом годе еще…

— Так, — принял решение я. — Вы две — назад. Не рыпаться и подмогу

не звать, или убью на месте. Жаклина, иди сюда. Мы уезжаем. Да нет, не

надо раздеваться! Опусти! — я махнул рукой вниз, призывая ее опустить

задранное уже до груди платье. Но она, похоже, поняла меня иначе и

опустилась передо мной на колени.

— Не можете вы так поступить, господин лекарь, — сдвинула густые

брови на переносице высокая. — Мы вам ее в уплату дали, так пользуйтесь,

но нету такого закона, чтобы всякому проезжему у меня мою внучку

забирать!

— Внучку?!

— А ежели вы ее хотите насовсем купить, — голос старухи обрел

деловые нотки, — так то не восемь крон стоить будет…

Вялые пальцы Жаклины взялись за мой пояс с явным намерением

спустить с меня штаны. Я с рефлекторным отвращением ударил ее по рукам:

— Что ты делаешь?! Прекрати!

Девочка вновь замерла, застыв в коленопреклоненной позе.

— Так она ж больше ничего не может, — охотно пояснила хозяйка. -

Как ее в запрошлом годе дюжина солдат за один день снасильничали, она с

тех пор всегда такая.

— Жаклина! — я осторожно поднял ее голову за подбородок, заставив

смотреть на меня. — Не бойся их. И меня не бойся. Я не такой, как те,

что делали тебе зло. Я увезу тебя отсюда, и тебя больше никто не тронет.

Только скажи, что ты этого хочешь!

Все тот же пустой, бессмысленный взгляд.

— Не говорит она, — ворчливо сообщила высокая. — С того самого дня

и не говорит.

— Жаклина, — я старался говорить как можно мягче, — ну хотя бы

просто кивни. Покажи, что ты меня понимаешь.

Ни малейшей реакции.

Иногда человека можно вывести из транса, просто влепив сильную

пощечину, но ее, конечно, били уже не раз. Я попытался действовать

лаской, погладив ее по щеке, по волосам…

Все с тем же лицом-маской девочка вновь принялась раздеваться.

— Ладно, — я сделал шаг назад, поняв, что здесь уже все бесполезно.

— Нам без нее никак нельзя! — торопливо произнесла хозяйка. -

Мужиков-то в хозяйстве нет, и денег тоже нет. Значит, коса поломается -

кузнецу плати, сруб подлатать надо — плотнику плати… попу за службы

опять же плати… солдатам, как наедут, развлечение подай… только

Жаклиной все село и спасается.

— И поп, значит, такую плату берет? — усмехнулся я без всякого,

впрочем, удивления.

— Берет, — кивнула высокая. — Бьет ее, правда. Блудница, говорит,

грешница… Она исповедаться-то не может, стало быть, все одно

нераскаянная помрет и в пекло отправится. А коли все одно пропащая, чего

жалеть-то…

— А куда ж все ваши мужики делись?

— Которые воюют, а остальных поубивали, — ответила хозяйка. — В тот

самый день в запрошлом годе и поубивали. На солдат на дороге тогда

кто-то засаду сделал, ну, и побили нескольких… а они сюда прискакали,

злющие, как черти. Вы, говорят, изменщики, это из вашего села на нас

набег сделали, оно тут всех ближе! А мы что? Мы ж ни сном, ни духом.

Забот у нас других нет, как на дорогах разбойничать… Но им разве

докажешь? Выходи, говорят, все мужики, от мала до велика, сличать будем.

Ну меня-то бог надоумил Жюля моего в нужнике спрятать, а сынок мой не

захотел, со всеми пошел. Мы ж, говорит, невиновные, чего нам бояться…

ну, молодой — дурной… Ну, согнали всех перед кабаком, и кабатчика

самого тоже, а один из этих, коротышка на лошади, шибздик такой

краснорожий, в Мишеля-бондаря пальцем тычет и орет: вот он, я его узнал!

рябой да бородатый! он в меня стрелял! Ну судите сами, добрый господин -

в любой деревне рябых да бородатых, по крайности, десяток сыщется! А тут

еще, как на грех, у Пауля Плешивого рука-то кровавой тряпкой замотана -

он по пьяному делу дрова рубить вздумал, ну и тяпнул по пальцу… все -

"свежее боевое ранение", других доказательств им уж и не надобно… Ну и

все. Всех мужиков там, перед кабаком, и положили. И со старыми, и с

малыми, которые уж точно ни в какой набег… А чтоб, говорят, не

плодилось ваше изменщицкое племя. Попа только не тронули, потому как

божий человек…

— А как же кузнец и плотник?

— И их, вестимо… А, кому мы сейчас-то платим? Так то не наши, мы

их с Овечьих Выселок зазываем…

— И Жюля твоего нашли? — я помнил, что старуха упоминала о смерти

мужа.

— Не-е, — затрясла головой крестьянка, довольная собственной

сметливостью. — Побрезговали они в нужник-то лезть.

В первый момент я удивился глупости солдат, не проверивших столь

очевидное убежище, но потом до меня дошло:

— Так он не просто в нужник зашел, а прямо в яму спрыгнул? В

самое…

— Ну да, в дерьмище, и что такого? Лучше уж в дерьме по горло

посидеть, да в живых остаться. Он, правда, все равно потом помер. На

следующий же день заболел, и уж не оправился.

— Потому что в дерьме много всякой заразы, — наставительно изрек я.

— И-и, какая зараза? Навоз, что на поля идет — не то же дерьмо,

скажете? А мы потом хлеб едим, что из того навоза вырос, и ничего, не

брезгуем и не травимся…

Ох уж мне эта деревенская мудрость!

— И отчего ж, по-твоему, твой муж-то умер? — осклабился я.

— Бог прибрал, — пожала плечами старуха.

Я понял, что спорить бесполезно.

— А женщин солдаты тоже убивали? — спросил я.

— Не, — ответила высокая, — некоторых только, какие мужей и детей

защитить пытались. Вот и еёную мать, значит, тоже, — она кивнула на

Жаклину. — Мою дочь, стало быть. Говорила я ей — не лезь.

Она сообщила это спокойно, словно речь шла о погоде. Впрочем, нет:

это для горожанина погода — тема для светской болтовни, а для

крестьянина она нередко — вопрос жизни и смерти. Вздумай я завести речь

о засухе, взволнованности у старухи наверняка было бы куда больше.

— А вообще, — продолжала бабка Жаклины, — молодухи-то отсюда уж

давно разбегаться начали, задолго еще до того дня. Ну, которые без мужа

остались, вестимо. Молодухе у дороги нельзя жить. Всякие ведь шастают