Евгений Пинаев - Поиск-88: Приключения. Фантастика

Юра поджидал его у входа в скверик напротив церкви — там утром ошеломленный Юрий Иванович на цыпочках крался к своему дому.

— Хорошо, я пойду, если вы считаете нужным, — глядя в сторону, сказал юноша. — При условии — вы отправитесь со мной!

— Ни за что! — Юрий Иванович понимал, чего стоило предложить такое: наверняка Лидка упросила мать уйти, чтобы одноклассники веселились без помех, а тут явится Бодров со стариком. Вот так номер! — И не выдумывай. Я поброжу по городу, а потом мы встретимся...

— Еще чего! — возмутился Юра. — По городу, ха! Нечего по нему ночью бродить, — и Юрий Иванович догадался, что тот боится за него из-за Цыпы. — Я тоже тогда не пойду.

— А-а, была не была. — Юрий Иванович махнул бесшабашно рукой. — Ты ведь ночуешь сейчас в сарайчике. Давай я тихонько прокрадусь туда и буду тебя ждать?

— Идея, — обрадовался Юра, но тут же сник. — Только...

— Мать не догадается, я буду тише мыши, — опередил Юрий Иванович и почувствовал, как опять заныло, заболело сердце. — Шагай вперед!

Они прошли сквериком, миновали дерево, возле которого Юрий Иванович нынче затравленно озирался, пролезли в дыру, и опять Юрий Иванович был близок к обмороку — в кухне дома его детства горел свет и даже скользнула один раз по занавеске неясная тень.

— Дома, — почему-то шепотом сказал Юра. — Значит, так, когда я зажгу в комнате свет, идите смело в сарай. Пока мать расспрашивает меня да поздравляет, — он усмехнулся, — вы вполне устроитесь.

Юрий Иванович крадучись подошел к калитке, вцепился в ручку и замер.

Вспыхнул в комнате свет. Юрий Иванович рванул калитку, быстро шагнул во двор и чуть не упал. В грудь ему с силой ударились собачьи лапы, теплый язык обслюнявил лицо, и Юрий Иванович, отшатнувшись, увидел блестящую шелковистую шерсть, восторженно приподнятые пятнышки над глазами пса, радостный оскал.

— Тихо, тихо. Молодец, умница, — зашептал Юрий Иванович и вспомнил кличку. — Место, Рекс!

Ухоженный, барственного вида сеттер отскочил, упал на спину, перевернулся. Поскуливая, заюлил, заизвивался вокруг ног, заколошматил по воздуху хвостом. «О, господи, вот чудо-то! Узнал безоговорочно. — У Юрия Ивановича защекотало в глазах, запершило в горле. — Как он, бедный, не сошел с ума, когда любимый Юра раздвоился...» — а сам уже тяжело и неуклюже подбежал к сарайчику, распахнул дверь и ввалился внутрь. Вытер лицо, привалился к стене, чтобы отдышаться. Заранее пугаясь, что опять накатит расслабляющее, обезволивающее воспоминание, открыл глаза и сразу узнал в тусклом свете маленького оконца железную кровать, заправленную голубым одеялом, стол с керосиновой лампой, табурет, карту мира на стене, но, оказалось, все выглядит незнакомым, чужим.

Снаружи изнывал, плакал Рекс.

— Ну-ка, на место. Я вот тебе! — зашипел, затопал Юрий Иванович.

Пес стих. Юрий Иванович осторожно приоткрыл дверь, увидел, как уходит собака, опустив понуро голову, и сразу потерял ее из виду — перевел взгляд на веранду, освещенную голой яркой лампочкой, на перила с тонкими балясинами, на темные кружевные спирали вьюнков, которые стыдливо, робко тянулись вверх по невидимым отсюда нитям. Сеттер подошел к крыльцу, оглянулся виновато на сарай и, встав передними лапами на ступеньку, вытянулся в неудобной, напряженной позе.

Ждать пришлось долго. Наверно, мать усадила Юру ужинать, расспрашивала, удерживая около себя. Юрий Иванович терпеливо, не шелохнувшись, не изменив позы, стоял у щели, прислушиваясь к тихим шорохам во тьме, к еле ощутимому намеку на аромат ночных фиалок, который преследовал в воспоминаниях о детстве, и поймал себя на том, что отвлекся, что блуждает мыслью в сегодняшнем и вчерашнем дне, посматривает в небо, выискивая звезды, виденные утром. Опустил глаза и даже вздрогнул, увидев на веранде, рядом с Юрой, какую-то девушку в светлом платье, но сразу же, одновременно с удивлением, ударило под сердце, в голову — мать! Она оказалась еще миниатюрнее и красивее, чем в воспоминаниях. Было далеко, глаза слезились от напряжения, но Юрий Иванович каким-то обострившимся зрением увидел и ее счастливое лицо, и улыбку, притаившуюся в уголках губ, и легкую, от сдерживаемого смеха, дрожь подбородка. «Мать, это же она», — твердил Юрий Иванович, но не чувствовал ничего — женщина на веранде оставалась симпатичной, миловидной, но чужой, и, только когда она знакомым движением нервно сжала горло длинными пальцами, губы ее на долю секунды скорбно стиснулись, а в глазах мелькнули тревога и боль, Юрий Иванович сразу увидел мать в будущем — поседевшую, заплаканную, — и перехватило дыхание, и чуть не вырвался крик. В плече часто и колко задергалась какая-то жилка. Юрий Иванович отшатнулся от двери, сжал до боли в висках зубы.

Когда снова решился посмотреть в щель, Юра уже подходил к сараю, а мать, задумчивая, сгорбившаяся, смотрела ему в спину. Юрий Иванович отскочил, сшиб табуретку, подхватил ее, сел на кровать.

— Я вас замкну, — деловито зашептал Юра, проскользнув в дверь, — а то вдруг она надумает сюда зайти. Но это ненадолго, — вынул из-за пазухи полукольцо твердой копченой колбасы. — Больше ничего не мог спереть, — пояснил, будто извиняясь. — Я скоро приду. Свет постарайтесь не зажигать и... — помялся, — если можете, не курите. Мать здорово чует это дело.

Пошарил глазами, схватил со стола первую попавшуюся книгу. На пороге обернулся, тихо засмеялся:

— Вот гадство, с собакой-то чуть не влипли. Я думал, она дома. Когда проходил по двору, не было, а захожу в хату: здрасьте — гуляет!

Хлопнула дверь, брякнул засов, щелкнул замок, и Юрий Иванович остался один.

Он понюхал колбасу, погладил пальцем гладкие шишечки, вздутия на ее боках, улыбнулся — в детстве, в классе третьем-четвертом, это было самым большим лакомством, самой большой радостью для Юрки. Мать в летние каникулы возила его в областной город: на трамвае покататься, большие дома посмотреть, газировкой и мороженым побаловаться, и в первом же привокзальном гастрономе покупала твердую, вкусно пахнущую колбасу, и они сидели на какой-нибудь скамейке под пыльными, чахлыми кустами, откусывали поочередно то от похожей на эту кривой колбасной палки, то от длинной, с золотистой корочкой, булки, внутри которой был белый-белый, сминающийся под пальцами мякиш; смотрели друг на друга, улыбались, и им было хорошо.

Юрий Иванович положил колбасу на стол и откинулся к стене. Слабо улыбаясь, он был еще там, в далеком для Юрия Ивановича и совсем недавнем для Юры детстве, вспомнив которое, все время видел перед собой мать — и эту, стоящую на веранде, с встревожившимся на мгновение лицом, и ту, будущую, располневшую, усталую, погасшую, и увяла улыбка, и стало вскоре так невмоготу от стыда и тоски, что, верь он в бога, упал бы сейчас на пол, взвыл бы, покаялся бы, повинился, дал бы любой обет, лишь бы вырвать из сердца эту боль, это отчаяние от невозможности исправить, изменить хоть что-то в жизни.