Многократор - Художник Её Высочества

Степан поднял бугорки на глазах, вчера, убедившись, что подсохло, тюкнул белым, а сегодня подцепил на кончик кисточки капельку акрил-фисташкового лака и мазнул два раза. Глаза ожили, и молодая женщина вопросительно посмотрела на мастера.

— Здравствуй, родная. Любовь — это желание двоих занять объём одного тела. У нас с тобой на этом холсте не романтическое свидание.

Живописец попроще давно бы остановился в работе, посчитав на вполне законных основаниях, что работа удалась. Портрет в самом деле психологичен, читается в чувственно и порой алогично смешанных красках приподнятость образа, лицо подсвечено ритуальным огнем, и непонятно, отчего внутренний феноменальный тревожный свет, где, в чём художнику удалось притаить источники истекающей энергии — в тональной глубине, в текучих линиях волос портретируемой, в светоносных валерах ли, отдаляющих на расстояние материально оформившейся иллюзии. В чём и парадокс. Глаза молодой женщины, казалось, смотрят сквозь тебя, будто всё она про тебя знает, будто ты ей не особенно интересен, будто за тобой она видит что-то действительно достойное внимания, но это что-то так далеко, что приходится ей вглядываться с прищуром и вниманием. От этого взгляда многим станет не по себе. Словно ответ какой обязаны дать, словно тянет открыться и покаяться, надеясь, что смотрящая сквозь тебя женщина когда-нибудь обратит на тебя внимание и, может быть, даже понимающе улыбнется твоему тщеславию и простомыслию.

Матери Степан позвонил автоматически.

— Целую. Рассказывай о родине.

Мать сразу же взялась описывать завоз нашумевших импортных удобрений и пользу птичьего говна, из которого сделаны удобрения, для урожайности. Степана сразу смутило отсутствие традиционной цепочки: «Борщ сварила, пол подтерла, Вере позвонила, сто пятьдесят пятую серию посмотрела» и так далее. И чем дольше слушал её щебетанье, тем больше ему не нравилось.

— У тебя ничего не случилось? — решился прервать.

А ничего не случилось. Лучше всех! У них там вообще всё настолько замечательно, что просто ни в какие ворота не лезет.

— Ты здорова?

Конечно, она здорова. У нее этого здоровья, что блинов на масленицу.

Ещё послушал некоторое время. Скоро сомнения отпали: что-то там у неё стряслось. Заставил мать остановиться:

— Давай не будем о пустом. Всё, я сказал! Цыть! Помолчим немного. Когда надоест, сам дам знать. Договорились? Договорились?!

Они замолчали. Степан ничего не делал это время — сидел и слушал электрический шелест в микрофоне. А когда, наверно, пошла третья, или четвёртая минута, мать не выдержала. Перед тем, как бросила трубку, успел услышать всхлип. Сматерившись, набрал номер, но мать трубку не брала. Сидел с прямой спиной, с ненавистью вперившись в зеркало, вылупившегося на него.

— Ну?! Чего ты названиваешь?!

— Если не скажешь, что случилось, я возьму нож, выйду на улицу и зарежу кого-нибудь. Говори!! — заорал, почти затолкав в крике в глотку пурпурный рог.

Мать длинно плакала, но уже ясно — проревётся, скажет.

— Киста…

— Вруша! И что киста?! Уже не киста?! Так, слушать сюда! Сидишь дома, ждёшь моего звонка. Позвоню не позже, чем через час. Ясно? Всё будет НОР-МАЛЬ-НО!

Он даже не стал звонить, бросился бегом, чуть не выбил дверь ногой и обьяснился с разбегу диковато: «Мамакистахуже!» Элечка усадила его, сунула в руку рюмку, воняющую спиртом и травой, заставила выпить и повторить, что он сказал матери последнее.

— Сказал, что будет нормально. Но, Элечка..! — недоумевающе уставился на массажистку, мельтеша ресницами и некрасиво гримасничая.

— Заткни пельку! Добре? Можешь раз поверить другому человеку? Так вот, я тебе говорю: всё будет нор-маль-но.

Хорошо, что делать? Без вопросов. Мать сразу может, купив билет прямо в аэропорту, прилететь в Москву. Зачем только? У Элечки вид надменный. Оказывается, лучший в мире специалист по этому заболеванию — её клиент. Звонить немедля, от неё!

— Проблема на треть решена. Потом объясню. Бери деньги, дуй в аэропорт, на ближайший рейс бери билеты и сюда. Должна быть у меня не позже завтрашнего утра. Алес-гонсалес, конец связи!

Если до семи часов завтрашнего утра сын мамочку не увидит, мамочка знает чем сынок займётся.

Элечка зашла ему сзади за спину и помяла трапецевидную мышцу, мышцу замученных жизнью художников.

— А что ты собираешься делать?

— Убивать.

— Успехи в любви плохие — просто женился. Нельзя, радость моя, убивать людей.

В специально оговоренных случаях — можно. В специально оговорённых случаях художники это сделают с наслаждением не только на картинах. А исламский фундаментализм, похоже, всё-таки прав.

Не спал всю ночь, бродил вокруг телефона бычком, привязанным за горло веревкой к колышку. Когда пурпурный рог вспыхнув, зазвонил, прежде чем подскочить к нему, успел поднять единственный нормальный стул в мастерской и разбить об пол. Желание крушить от этого, правда, не уменьшилось.

— Я прилетела, сына. Но не доехала.

Её такси, как на грех, сломалось за пару километров перед университетом. А время, грешным делом, без пяти минут семь, и она боится, как бы не началась резня ни в чём неповинных граждан.

Степан конечно же не мог ждать. Мать сказала, что стоит у большого мраморного здания, рядом круглая скульптура, вокруг себя крутится. Это Дворец молодежи. Приказал перейти ей по подземному переходу на противоположную сторону. Подъедет мгновенно.

Принудил остановиться, растопырив руки на ширину шоссе, частное авто и, скатившись по мосту с Воробьевых гор, в самом деле был на месте скоро. Поцеловались.

— Это что? С ума сошла?! Тяжело ведь!

Но мать только сделала невинные глазки. В руке сетка с трёхлитровой банкой настоящего ароматнейшего домашнего клубничного варенья.

— Зато как приятно будет чаёк попить с вареньецем. И с кофе тоже можно. С чем хочешь.

Намотал сетку на руку и они, по образу пешего хождения не спеша, направились в сторону университета. До встречи с элечкиным, лучшим в мире, несколько часов. Самое время потолковать за жизнь.

— Ну что, вруша, разве так по-нормальному делается?

Мама с сыном очень даже согласна. Дорого яичко к Светлому дню. Вовремя не разберешься — потом придется горе маять.

Принужденно рассмеялся.

— О чем ты?

— Сам знаешь. У блондинки в головке перхоть трудно найти, занесёт снегом ловко, не проехать-пройти. И зачем что-то мучить, разлениться бы всласть, суетливость канючить, лень не рабство, а власть. Власть над плоскостью догмы, ты совсем не один, обездвиженный мог быть сам себе господин…

Степан запнулся о собственные ноги. Мать относилась к поэзии, как большинство нормальных граждан — никак.