Многократор - Художник Её Высочества

— Я понял, понял… — у Степана в голове начинается какое-то покалывание, будто он — заведующий ЗАГСом, а к нему снова скопом припёрлись еденицы-стервы с разжиревшими нулями, но уже для развода. — Это мне частью пытались объяснить раньше. Но при чём картина?

Вселенная дважды живая. Планетарная жизнь, существующая на ранней стадии, всего лишь преджизнь. Великая пустота является вызревшим разумом мироздания к концу очередного цикла, после чего происходит её саморазвертывание. Но существуют причины, при которых развертывание может не произойти. Для устранения оных происходит Ритуал установления облика следующей вселенной.

— Но при чём здесь мой портрет, ёлки-моталки?!

Установление облика происходит, когда все зрелые цивилизации вселенной, особые формы жизни и сам единый разум принимают за основу художественное произведение.

— А при чём здесь..?! — вскочил Степан.

Портрет Абигели, верь-не верь художник, и есть это художественное произведение. Получено принципиальное согласие использовать его в этом качестве.

Вот ещё бывает состояние. Ноги холодные, в груди жжёт, ментоловой конфеткой подавился. И сразу наоборот: по спине мороз, а ноги вспотели, хоть носки выжимай. Со зрением что-то. Всё плывёт и хочется сесть хоть на что. Пусть даже под тобой разумная пустота.

— Мой… портрет? Нет, погодите, погодите… Вздор какой-то! Ничего не понимаю!

Cто пятьдесят пять миллионов раз Бумажного просили не преувеличивать свои возможности. Наглец! Всё-таки преувеличил.

На самом деле разговор описывается практически без градаций. Потом, потом, годы спустя, Бумажный увидел себя со стороны, то что произошло записывалось (не секстумвиратом, ясно кем), и смотрел на экран одной половиной лица. Что он видел? Компания-то ладно, тут ясно, а вот сам он… Итак: Бумажный Степан Андреевич, двадцать семь лет, профессия — дизайнер… Слушает с опрокинутым лицом, моргает с частотой падения капли в проливной дождь, выпучивается, жмурится, подпрыгивает на месте с широко закрытыми глазами, припадочно дёргается, бестолково мечется по мастерской, замерзает на месте с поднятой ногой, потный нос сверкает — прямо бриллиант, отмирает, тыкается бёдрами в предметы, ойкает, чешется во всех доступных местах, всплёскивает ручками, трещит пальцами, хихикает не по делу, становится в наполеоновски-ленинские позы, пытается вякать что-то дважды неподумав, пьёт водичку из трясущейся чашки так, что фарфор нежно бренчит о зубы и по бороде бежит, прочие многочисленные мелкие дефекты… Смотреть на такое конфузно. Все земляне лежат на соломе, говорят с ковра, а разницы чужому холодному взгляду между умными и неумными, с родословной и без, великими и дешёвкой, как оказалось позже, практически никакой.

Головатый-гаер оценил ситуацию по своему обыкновению, подскочил к художнику, затряс руку со всей силы.

— Так всегда и бывает — давишь прыщик, а вылазят глаза. Немцы в таком случае говорят: это чересчур хорошо, чтобы быть правдой. Но мы ж не немцы, слава Богу! Поздравляем, Сиятельный Феб! Клянусь былой невинностью, с вас бутылка-с! — обернулся к своим. — А может панове вы оставите нас наедине, как в старые добрые времена? Похоже, мы слегка перебулгачили…

— Замастырили, что зацокаться, — помог ему Бадьян.

— Позвольте более камерно, за рюмашечкой, проникновенно-просветленно. Степан Андреич итак у нас разволновался почище невесты.

Уж точно, с такими сгущениями бытия Бумажному ещё не приходилось сталкиваться. Разбавте же воду хоть спиртом!

— В самом деле, Терентий, ты прав, — Гжимултовский встал. И все сразу поднялись. — Закончим официальную часть.

— С Богом, дети солнца, — Головатый перецеловал руки дамам, расшаркался перед главрежем, поскрёб Жульену пальцем розовый живот. — Бадьян Христофорыч! А ты куда, дважды досчитавший до бесконечности? У нас тандем, клянусь фаллопиевыми трубами, на которых нельзя играть!

Бадьян тормознулся у порога.

— Тики-так! Дак чё фармазонить? Я за гомырой быстренько почапал и почугунеем. Ништяк?

Мироздание — мирозданием, а охлажденная водка с селедочкой — краеугольнейший камень здания. Нечего тут прогуливаться с бледными носами не во имя прогресса, имя прогресса — Афоня, третьим будешь? Степан рассматривал сквозь стакан с простуженной гомырой своих лукавых приятелей и рассказывал:

— Охмелеть — не проблема, вот перепить довелось только раз. Дело было на швейцарской границе. Я из Москвы на поезде ехал. С женой только развелся… А-а! — отмахнул рукой. — Короче, переудонапился до положения риз. Так, представляете, еду, входит пограничник, требует документ, сверяет фотографию с оригиналом и заявляет: «Вы подделали паспорт, фотография не ваша». Я потом на себя в зеркало глянул… Мама родная! Опух, макияж потрескался, глаза заплыли. Задержали до выяснения.

Головатый подмигнул.

— Есть можно, глотать нельзя. И почему ты нам решил сочинить эту историйку?

— Почему, почему… — Степан выплеснул водку в рот. — Вы же сидите со мной и надираетесь с большим сценическим обаянием. Надоели мне миражи! Признайтесь честно! Пьете вы на самом деле алкоголь?

Головатый так замахал руками, что ясно: у них там сухой закон круче чем был в штатах или в горбачёвскую утопию.

Так он и думал. Если доярка доит корову на берегу, в воде всё отражается наоборот. А что едят?

— Пьём. Мы не едим твердую органическую пищу, пьём нечто, напоминающее растительный сок. Но, конечно, никак не алкогольные напитки Другой метаболизм.

— Зря. Мудрость в вине, а в воде только инфузории-туфельки. Бадьян, а ты пьешь на своей планете бражное?

Бадьян сидел с каменным лицом.

— Его планета — Земля.

— Шутишь, Терентий?! — вытаращился Степан на Бадьяна.

— Чистая правда.

— Славно!

— Но он не человек.

— Что?! Господи, а кто же еще?!

— Камень.

Степан поперхнулся. Прокашлялся, прополоскал рот гомырой. Конечно, с внутренней стороны тюбетейки не всегда окажется узбек, но такие обороты..!

— Девушки вы голо-сисьтые! До того грузите, у меня последнее время уже хроническая бессоница, до утра ворочаюсь.

— Что ты не знаешь, как с бессоницей бороться, что ли? Выпей на ночь тёплого молока с мёдом, подумай о чём-нибудь пасторальном: коровки там на лугу, пастушки симпатичные… Ну, по маленькой, одноквасники?

И Бадьян руку протянул, как само собой разумеющееся.

— Не переводили бы вы в таком случае хороший продукт.

— Ёлы-палы, у нас тоже губа трамплином, — гармоничен в своей органичной ограниченности Бадиан Христофорович.

— Неинтеллигентно отказывать нуждающимся. Закрутим чакры по резьбе артелью.

— Ну вас, свойственники!

Потребовал у Бадьяна расказать о себе. Рассказал Головатый. Давным-давно, в чёрти какие лохматые времена, когда океаны ползали по остывающей планете, вроде пьяного художника по поезду «Москва-Цюрих»… Бумажный, кстати, в курсе, что в свое время океан был на месте Москвы, в его Сибири? Степан кивнул: где то читал. Вот и получается: оптимальная температура, теплые течения, замкнутые застойные водоемы, морские заливы, богатые колониями водорослей, протобиология массой, которую подсчитать-то невозможно, миллионы лет, осадочные породы, зоогенные породы, фитогенные породы. Компьютерный ЧИП из чего делают? Правильно, из кремния. А в результате — колоссальный ЧИП и негуманоидный разум, один квадратный человек на метр.