Многократор - Художник Её Высочества

— Это не телефонный разговор, Ваня.

Вильчевский выставил бутылки на стол, разорвал рыбину.

— Э-э-э… а-а… На мне, грешном, удиви силу Твою… — опорожнил ёмкость. — Хласс! Угаси разжения восстания телеснаго! Ты не манкируй, говори как узнал?!

— Фигня всё. Гроша выеденного не стоит.

— Щас как дам по тыковке, выедатель грошей и в баранний порошок согну!

Степан распластался в кресле, как древние греки-гедоники. Во! Совсем другое дело. А то; вселенная, бесконечность, вечность, экстракция пропедевтики. Запугали пуговицы!

— Кто у нас без «Жигулей», тех больных гони взашей. Да не сверли ты меня глазами. Рыба была, а про пиво советское угадал.

— Да? Ну-ну… Незримый, ты мне был уж мил, твой чудный взор меня томил. Привет тихаму пристанищу тваяму. Что делал-то доселева, глагол неба на земле?

— Портрет закончил. Отдыхиваюсь.

Бородатый пошел к станку. Пока Степан шелушил следующую воблу, Вильчевский молча сосредоточенно рассматривал холст. После чего высказался:

— Бросай свою живопись, пойдём воровать. К вечеру денег будет — пачки!

— Ты всегда найдешь верное слово. Вот за это я тебя и люблю.

— Иди ты! Я просто физически не в состоянии никому завидовать, а сейчас стою и натурально подыхаю от зависти! Мона-Лиза — говно перед портретом незнакоменки! В следующий раз подарю тебе ходули. С такой картинкой имеешь полное право гордо прогуливаться над пешедралами.

У Степана тоже в кучу. И наслаждался, и умиротворение, и тщеславие, при всём при том, что отнекивался, имело место. Если кто подумает: помести степаново тщеславие в высохший куриный череп и потряси — сильный грохот услышишь, предположитель ошибётся — вообще ничего не услышишь.

— Как ты его написал, не врубаюсь?

— Да как, Ваня… Алгоритм, наверное, нашел. Конфуций тоже создатель первых алгоритмов китайской нации.

— Говнюк он, твой Конфуций!

— Всех ругаешь сегодня. Джоконда — какашка, Конфуций — тоже. Кто еще?

— Ты! Потому, что не рассказал, мямля, как можно лисировать по сырому. Помози мне, культуртрегер? Откройся? А портрет ты где-то скоммуниздил. Это вообще не твой стиль.

— Хорошо, расскажу, как. Лисировка — органический синтез выразительных средств. Чтобы овладеть драматургическим костяком и психологическим нервом лисирования, необходимо было черпать вдохновение в героике будней, романтике великих строек, пафосе освоения целины и крепнущих связях с братскими странами.

Вильчевский занёс над дружком кулачище, угрожая побоями.

Степан помозить не может. Честное слово. Помнится говорил он, что страх — тоже метод. Типа того получилось. А спёр полу-сознательно у бессознательного, как Ньютон. Сколько людей видели, как падают яблоки, только Ньютону стало обидно: почему ему и за что, собственно?

— Пою тебе радостно, преблагой клептоман, к тебе единей прибегох! А мне надо принять слабительного, сильного, как лозунг. Потому что слабительное — первое средство от бесов. Бесы сначала готовят почву, одолевая всякой тягомотинкой; ленью, обжорством, пьянством кстати. Уж потом бросаются в душу. Слабительным их умный человек всегда сподобится вышибить. Ух, как меня завидки берут! Щас погружу чресла в такси, приеду домой и сяду Томку писать.

— Ты же её раз шестьсот писал.

— И еще столько буду, пока не разведусь. Любовь — торжество воображения над интеллектом.

За окнами ветерок взбивал из облачков безе, летали птицы, взблескивала река. Жизнь бурлила. И хоть утверждал поэт, что жизнь — хамит, а смерть — любезна, только, думается, ошибался поэт. Наоборот. Степан потянулся изо всей силы, так что сладко заныли мышцы. Спору нет, бывает иногда любезна жизнь. Ах, бывает!

Стоматолог выбирая сверло, поинтересовался через плечо: какую пломбу делать: обыкновенную или металлическую? Обыкновенная — цемент, цемент — камень, камень — датчик в зубе.

— Вот тебе, Бадьян Христофорыч!

— Что вы сказали? — обернулся стоматолог.

— Я случайно. Конечно металлическую.

— Она несколько дороже.

— Зато сама себе на уме.

— Простите?

— Я про законное право каждого половозрелого на неподотчетность.

Перед дверью мастерской — листок. «Помнишь, как-то зашла утром, ты еле глаза продрал и рассказал, как ночью умирающую ворону писал? Теперь прочитай ниже.»

Рука художника несла

еще неведомое знанье.

Как чародей — секрет числа,

далёкого от пониманья.

Она проделывала путь

невесть куда… Как будто знала

от сотворенья до финала

всю сверхестественную суть.

Она прокрадывалась в сны,

она оказывала милость

всему, что маялось и билось

из вопиющей белизны.

И вдруг — прорвалось изнутри,

струясь так жутко и так просто,

как кровь, пролитая с помоста,

как благодать на алтари.

Рука мешала свет и мрак

в единую метаморфозу,

саму идею, словно позу,

переиначивая в знак.

Во всём гнездил апофеоз

противоборство сил вселенских:

в изгибах силуэтов женских,

предвосхищающих вопрос.

И в том пронзительном пятне,

ещё недавно бывшем птицей…

Ни от чего не уклониться! -

И каждый штрих на полотне.

Вся вечность, сжатая в комок…

весь миг, дошедший до предела…

Всё то, что просто быть хотело

в какой-то срок.

Возникло догмам вопреки,

по мановению момента.

По воле Рока и руки…

Руки — предтечи монумента.

Подпись — Малышева.

Степан кивнул головой.

— Ириша, ты настоящее чувствилище и поэт стоящего настоящего.

Гжимултовский в театральном плаще до пола казался каким-то бесстрастным повелителем тьмы. Степан перебрался к нему на балкон и встал рядом.

— А-а, Сиятельный Феб. Так Наставник, кажется, величает?

— Из меня Сиятельный, как из него алкоголик. Москву разглядываете?

— Интересно рассматривать такое скопление организованного камня, механизмов и биомассы.

— Значит, вы летаете? А вам не скучно вне скопления механизмов и биомассы?

Спросил и заставил себя посмотреть на город в другом ракурсе. Наверно, так современный человек смотрит на пещеры предков. Предок сидел в своей однозвёздочной пещере, довольный жизнью и представления не имел, что погодя, через миллион лет здесь раскинется огромный город. Так вот за этот город стало в некотором роде обидно. Он же всё равно уже комфортабельней пещеры. Хрущовка на пент-хаус даёт тройку. Звёздочки три, по крайней мере, на сегодня набралось.

— Нет, не скучно, мой друг. Как говорится, самая прекрасная девушка может дать только то, что у неё есть.

— Вы про возможности?

Совершенно верно. У землянина только глаза, уши, нос, сенсорика. Против этого, территория гжимултовских ощущений на порядок масштабней. Он слышит, как у землянина растут волосы. Зато в утешение художнику может сказать, что у них нет искусства. Они его импортирут.