Многократор - Художник Её Высочества

С другой стороны, Василиса Прекрасная не зря превращалась в самою себя из лягушки, доказывая объективную разницу между красотой и уродством, гармонией и дисгармонией с дряблыми бёдрами. Хотя в свете их беседы, без механического соединения противоположностей не обойтись: половина в телескоп смотрит, половина из горла пьёт, но издалека впечатление общее. Дед в свое время, когда Степан случайно разлил на дедовы чертежи «Крем-соду», высказался подобно, имеются в виду онтологические противоречия предикатов, самих в себе: «Сказал бы я тебе, косорукий! По-настоящему, но не буду, удовольствуя. А если бы вдруг не смог из-за родителей, то захотел бы, конечно к всеобщему блаженству. Загнал бы я тебя, розовое чучело, с мышами под шкаф всерадостнейше, и быстро-быстро отпилил бы ножки!» Розовое само по себе, как живописный замес, неплохо, а чучело есть чучело. Пугало, рожа, страшила, мурло, каракатица, кикимора, образина, прочие ужасы царизма. Опять же, Фрэнк-Баумовское Пугало, мечтающее получить сердце в Изумрудном городе, весьма симпатичный уродец. Есть в этом мире четкие границы? Их нет на таможне, а у них разговор по-крупному — об искусстве с разнородными Сбраза парАми и критериях его с частотой разнообразия. Бьются эти критерии лбами почище тех легендарных баранов и не то чтобы не собираются уступать друг другу из принципа, наоборот, оба прилагают усилия, но не в состоянии междуусобники откреститься от цеховых мелочей. Как разнообразен мир! Какая она огромная — вселенная! Об этом только в Северной Корее не знают.

И как далеки мы друг от друга. Объединяет только первооснова, аристотелевский субстрат. Мы, компатриоты, разъединяемся, нас снова соединяют, мы снова разбредаемся, ходячие абстракции, нас снова собирают на предмет… Тьфу!

Голоняне впадают в оцепенение каждую четверть часа. Спят они всего несколько минут, но каждый раз Степан спохватывался, что говорит в пустоту. Кому как на роду написано: люди спят ночь, голоняне по частям. Подремали — снова за дела. Забавно видеть очередного заснувшего где-нибудь посреди пешеходного канала или в очереди в магазине. Народ аккуратно обходит спящего, не ругается, не нервничает, зная, что сами могут внезапно заснуть во время спича или объяснения в любви.

ЪяА проснувшись, продолжил:

— «Чистого искусства нет», — говорил мне Светлый учитель первородной ласты на бедре течения ЯйИ. Скажем так: искусство — это эхо звука, которое нужно догнать желанием, проглотить ушами и переварить настроением. Ответ на жажду прост — упасть с моста в реку. Надо потерять плавательные перепонки, чтобы думать, что от тебя что-то зависит. Я имел в виду, зависит от меня. Вольная форма слова, разумеется, не о вас. Вы — хризолитовая голова дождей с оливковыми глазами, конец чудаковатой игры…

И мнется, и не договаривает до того, что Степан подталкивает: «Говорите, ЪяА, то что думаете мне в лицо. Мокрый дождя не боится. Честное слово, не обижусь.»

Ясно, что аборигену неясны критерии, по которым выбирали портрет для воплощения. Лягушки с точки зрения лягушек, само совершенство, земляне что попало; у женщин мешки на груди, у мужчин нитки между ног и квакать не умеют. У знаменитого художника фуражка с двумя козырьками над ушами. Ну, понравились голубые глазки, на самой-то девушке зачем жениться?

Бумажному в какой-то момент захотелось сделать шаг в сторону и посмотреть не на совершенные миры (привлекательность отвлекает), а на что-нибудь уровня его планеты. Голон открылся только что. Компьютерно-виртуальная всеобщность уже успела нанести здесь смертельный удар по религиям, но голоняне всё-равно ещё только с пальмы спрыгнули.

На малых расстояниях аборигены используют, по-земному сказать, лошадей. Лошадь — кожаный аквариум. Есть и современный транспорт, но породистая лошадь с легендой — предмет престижа и показатель благосостояния. На «Кадиллаке» тоже не каждый может себе позволить с шиком прокатиться.

Степан качается на надувной платформе в лошадке, ЪяА рядом в воде по маковку. В круглом озере перекрестка собралось множество голонян, и из улиц с четырех сторон еще сплываются, потому что на тротуаре стоит икроносец-наблюдатель. Степан уже познакомился с ними на орбитальных подступах планеты.

— Икроносцы — первые инопланетяне. Ближайшие соседи. Где они — там толпа. Зато хоть привыкли к ним. Видел я однажды панику, да так, что и дети орут дурниной с перепугу, и взрослые врассыпную, когда военный атташе Великого Цирка решил частным образом прогуляться по престольной.

Бумажного не видно снизу, от ноздрей только торчит, а то тоже бы поди сбежались да исплевались от отвращения. Никто не любит иностранцев. Сказано ведь недвусмысленно — облик его чуж-чуженинский… Мимесис уродства, субстанция, не проходящая в сито местного представления о прекрасном, кукушкины яйца с лукавой генетикой. И земляне не будут оригинальны, когда ужаснутся первым визитёрам. Просто надо относится к этому, как женщины бальзаковского возраста: ну, ноги — геометрическая ошибка, ну, войлока эталон, зубов малонаселение — лишь бы человек был хороший.

Спит его гид. Принырнул.

— Спишь-спишь, а отдохнуть некогда. Я говорю, когда приедем, ЪяА?

— Вон в конце квартала Национальный музей. Видите, там раппорты фасада светятся?

— Угу. Старое искусство и модерн у вас вместе?

— А разве у вас отдельно?

— Ну-у… да. Лувр — старое, Орси — новое, центр Помпиду — новейшее.

— Хм, интересно как! А почему так?

Степан вопрос-то понял, но не понимает почему такой вопрос задаётся. Но вот он стоит, смотрит на местное искусство. И где же здесь развитие, спрашивается? Должно же быть. Любой поиск всегда рост качества и естественная смена стилей. Нельзя рядом с Рафаэлем вешать Миро. Знаки Миро просто сожрут с потрохами рафаэлевских цыпочек. И кто сказал, что искусством являются тысячи пастушьих дудочек, увеличенных до трех метров?

— Бамбуковый лес. Я вижу только различия в комбинациях дырочек.

— В них дело. Если, конечно, не думать о внутреннем содержании.

— Рукав прямой, воротник — стойка, и скромно обшит жемчугом. Так они играют что ли?

— Разумеется. Слава Богам приходящих дождей уснувших во рту блаженства.

Ах, так тут религия! Поповский формализм. Сказать бы: «Религия — униженная форма знаний, ловушка для придурков.», да не следует. Местные традиции — что мусульманка в мешке. Приоткрой ей паранджу любопытства ради или для вентиляции — и обида, и скальп снимут. Если не снимут, то в другой раз уже точно не пригласят лапотника, благорассудные.

Потёр висок в недоумении, превращаясь на одно око в китайца, тут всё и увидел. За стеклянной панелью к соседней дудке подкрался посетитель, замер, оценил экспонат, надул над губой воздушный пузырь, и в уши ударили знакомые трели. Как сверчки — издалека приятно, вблизи невыносимо.