Многократор - Художник Её Высочества

Последний штырь над головой в пятнадцати сантиметрах. Распрями колени и увидишь, что хотел.

— Поднялись, — встала первая. — Вот так, — сквозь стиснутые зубы. — Вот так, — громче. — Так-так-так! — торжествующе. — Вот оно как! — свирепо. Крик ведьмы, застигнутой петушиным криком. — Понял ты, идиот?!! — будто вопль — зверина, выношенная в груди, а теперь рванувшая через рот на свободу. — Провалитесь вы все пропадом!!

— Как же так..? — прошептал, чувствуя в себе тот же грудной вопль.

Перед ними, на расстоянии вытянутого пальца, на пятачке прутка — кошмарный паук вползший в реальность, лежала жемчужина, точка с плотью, что само по себе невероятно, неизвестно что.

— Не прикасайся к ней! — предупредил, чувствуя, как по спине забегали капли пота-муравьи на ледяных лапках.

— Я люблю тебя, мужчина!

Любовь — алмаз, который не могут купить даже цари. А он смог!

Абигель задыхаясь под степановой рукой, откладывала ему в ухо слова-яйца.

— Вот такая картина мира! Ты художник, а это твоя картина. Вокруг одно только искусство. И это тоже искусство.

К животу упали металлические волосы, голова его покатилась по спине, в голове взорвалась сверхновая, пульсирующие плечи в слепящем свете… Темнота.

Грозовой фронт-игрок подкрался поиграть. Ползал на электрическом животе вдалеке, пугал и слал пробные шары. Пристреливался. Шары неслись над окаменевшими домами, заспешившими пешеходами, поседевшими от страха ивами у реки и распадались папиросным дымом. Игрок громыхал кием, посылая новые. Похоже, имел он характер осмотрительный. Сам, черным телом, залёг полукругом, а в небо над городом набил уже столько шаров, что те, не находя лузы, грызлись друг с другом, поражая соседей уколами молний. Вконец остервенившись, плевались огненной слюной в хозяина, и в молниеотводы высоток, и куда попало. Устроив такую эффектную артподготовку, игрок пожаловал самолично. Влез тушей в собственный бардак, и хрясь! выбросил вниз стрекательную пуповину ненормальной толщины и яркости. В ушах лопнули перепонки, в глазах треснуло глазное дно. Ужасно и страшно до того, что захотелось заорать не своим голосом: «Сдаюсь, ваша партия!». Из ближайшего папиросного тела вылупилась шаровая молния и, празднично блистая радужными переливами, полетела к окнам. Последние метры шар приближался коброй, копировшей мельчайшие его движения. Спрятаться негде, встречи не избежать. Шаровая молния впилась в шею.

Проснулся. За окном какое-то шипение, треск, будто дрова стреляют в костре, вспышки молний, выбеливающие потолок, и жжение на шее. Время: вспомнить себя. Что-то вспомнил. Он — художник, зовут Степаном. Этот желтый потолок перед глазами есть желтый потолок его мастерской. Желтый цвет есть концентрированный свет, ежу понятно. Остальное — темна вода во облацех. Нет, вот же ещё, сон видел. Как шаровая молния ему в шею коброй…

Проклятье, а что тогда жгёт шею?!

Повел головой — кобра тоже пошевелилась, положила ему на грудь ладошку. «Аби!» Девушка лежала у него головой на затёкшем плече, телом на затёкшей руке, ногой на затёкшем колене. Стоило чуть шевельнуться, чтобы понять, как они лежат. Абигель спала, присосавшись к шее жгущим поцелуем. Слабо сказано. Засос это миндалеглазой Нефертити, владеющей тайной властью над духами и царями египетскими.

Сделал движение подняться и вскрикнул от боли. «Это ещё откуда?!» Боль в спине отступала, но теперь зажгло на груди. Да ещё как. «Ну всё! Сейчас истерику закачу!» Передвинул руку девушки вниз, скосил глаз. Грудь перерезала багровая полоса и ныряла подмышки. Жгло и там. И на спине. «Кабель же это, ядрит-ангидрит!» След от кабеля, которым он связался с спарринг-партнером на шпиле. «На шпиле..?!» Ширма, отгораживающая прошлую ночь, исчезла. Напряг шею — кобра-Нефертити разжала напряженные губы.

Сфинкса светящийся глаз…

«Ой, мамочки! Что же выпупенивается?» А выпупенивалось то, что профессор за свою резонансную пушку гноится сейчас неизвестно где. А мальчик-жуайе за пальбу ухарскую за компанию там же. А она его за рупь купила, обматерив… А он взъярился… И выходит, добрались они до интимчика с до чего доведённым легкомыслием. Вот это да-а-а!

Повернул голову и, на зависть китайцам, округлил глаза. За окном, на фоне черного игрока летали языки пламени. Горело именно там, где должна стоять колченогая лестница, сколоченная из разбитых подрамников. Точнее, догорало. Доски обрушилась кучей, веселее вспыхнуло. Неважно, как это произошло: шаровая молния, не шаровая молния, главное: через пару минут головешки не останется, а ливень, серьезно шумевший, приближаясь, смоет пепел к чёртовой бабушке, пропади она пропадом вместе с уликами!

Девушку на пол, сам сел. Хотел подняться на ноги, но тут в голове лопнула сверхновая. Поковеркав лицом, открыл глаза. И отпрянул, насколько позволила караулящая боль. Абигель стояла на коленях и смотрела на него в упор. Сна в глазах не было напрочь.

— П-привет, д-детка, — прозаикался.

— Я родилась на кладбище.

— А где же еще рождаются такие девчонки, короткие юбчонки..?

Произнес фразу в вымученном мажоре, соображая при этом, чего он вдруг испугался.

— Я родилась в доме, построенном на немецком кладбище. В пять месяцев я кричала: «Фая!». Мать догадалась, что я кричала «Фойер!»

— Что ты несешь?!

А перед глазами живо так представился немецкий артиллерист в пороховом дыму, кричавший сорванным голосом боевому расчету: «Фойер! Фойер! Огонь! Огонь! Русские танки прут!».

Ничего не оставалось делать, как вскочить, несмотря на свои болячки, и с убеждающим жестом Петра Великого на жеребце, обратиться к особе в ногах:

— Фаина — имя редкое… О чём я..? А! Драпаем!

Нагнулся, в надежде поднять её с пола и не сделал задуманного. Абигель обняла его ноги, прижалась щекой и заплакала.

— Страшно! Атака звуков какая-то. Белое-белое, будто снег, а всё равно при-и-ия-а-атно.

По ногам катились теплые слезинки.

«Ну, кутерьма! Ну, буффонада, ну, зеркало слез, ну офэрториум! Как мне хочется стошнить с тридцать девятого этажа!»

Если честно, некогда разбираться: греки там, Эль-Греки. Спешка такая, что не успеваешь слюну сглатывать. Сейчас придет утренняя смена, дадут сигнал, споткнувшись о разваленные коробки, примчится «черный трубковерт» с архангелами…

— Вставай малыш быстрей. Пойдем.

Вот за это он её и полюбил, за непоследовательность. Такую женскую краску. Размазала слезы по щекам, всхлипнула последний раз, подняла глаза.

— Сядь.

Сильно он устал за эти дни. В грудь будто ударило подушкой, колени подкосились, рухнул в кресло за спиной. Упал сначала на подлокотник, затем внутрь, тело встряхнуло, и боль устроила такую инквизицию, что в глазах замелькали вазарелевские оптические иллюзионы.