Многократор - Художник Её Высочества

— Киндер сюрприз! — проговорил он и, с бешеной скоростью, от травы запустил подряд три яйца.

Первое взвилось в крону соседнего дерева, второе Степан умудрился отбить рукой, разбив его о ладонь вскользь, но не замазавшись, а третье врезалось у ног, обрызгав редкими каплями колени. На шорты даже не попало. Тактически не рискуя, запустил снарядом мужику в пузо. Яйцо расползлось на животе кляксой. Тот всхлипнув, уставился на брюхо и Степан воспользовался удобным моментом. На этот раз вложил в бросок всю силу. Яйцо с каким-то даже звоном раскололось о бобовидный череп. Мужик взвыл, инстинктивно смазывая яичные сопли и случайно перенес жижу на незалитый глаз. Попытался убрать, но ещё больше заляпал. Противник ослеп, что однако входило в условия поединка. Пока глазаньки протирались, Бумажный хладнокровно испятнал его одежду следующей серией. Несколько яиц пролетели мимо, но такие потери не принципиальны. Качество, действительно, налицо.

— Мухи умирают естественной смертью. Их убивают.

Яйцо снова попало в голову. Как известно, надбровье — одно из самых чувствительных мест у человека. Мужика перекосило болью. Он завертелся на месте, хватаясь за лоб и случайно раздавил несколько яиц ногой. Степан методично добивал деморализованную вражину.

— Харэ! Жалок, жалок ты дружок. На те сахару кусок, — остановил себя, прикидывая не остаться без снарядов в конце поединка. Последний выстрел пусть останется за ним.

Уделанный с грехом пополам протер глаза и с воем добросал последние яйца. Сначала, схватив случайно сразу два яйца, бросил их веером и мимо. Потом попытался ударить точнее. Не мимо, но Степан уже чувствовал вдохновение. Одно яйцо угодило ему в голень, не обидно обрызгав. От других уклонился. И вдруг умудрился поймать вялолетящее яйцо. Лысый, увидев такую ловкость, растерялся и, не спуская страдающих глаз с противника, наклонившись, шарил в траве. Снаряды кончились. Горестно взмыкнул. Зато художник стоял напротив веселый и надменный. В левой руке — свое последнее яйцо, в правой — пойманное.

— К барьеру, часть природы! — приказал мужику, увидев его движение. — Замри, пустыня разума.

Тот хлопнул по сопливой одежде.

— Недолго музыка играла. Эхма! Недолго фраер танцевал. От струи не убежишь. Кидай, братуха.

Степан подкинул пару раз в руке яйцо, разглядывая унылое положение противника. «Не бей лежачего. Ведь он может встать.» Трусоватая какая-то присказка, но что-то в ней есть.

— Довольно, я удовлетворен. Скройся в тумане ёжиком.

В лице мужика что-то сломалось, он как-то враз потерял наглость.

— Мерси и на этом. Чё ж теперь? В реку идти купаться что ли?

— Далеко живешь?

Тот обреченно махнул рукой: не близко.

На всё желательно реагировать по-человечески. Даже на хамство. Подставлять другую щёку, как предлагают христиане, трогательно, но глупо, но и на мат отвечать трёхэтажным матом тоже не стоит. Лучше не на повышение, а на понижение, по совету мирового конформизма.

— Пойдем ко мне, обмоешься.

Мужик снял рубаху, оставшись в мешковатой футболке, и, сворачивая её слякотью внутрь, поглядывал из-под выцветшей брови на художника. Великодушие его не озадачило, но потребовало, наверно, такого же человеческого импульса. Он вышептал: «Слышу шепот звезд» и принял приглашение.

В мастерской лысому было указано на ванну, дадено полотенце. А пока тот полоскал рубашку, дающую от яиц обильную пену, чистил брюки, обмывал череп, Степан сварил два последних боевых снаряда и съел без хлеба, наблюдая, как неловко мужик сушит рубаху предложенным утюгом.

— Ты эта… извиняй, — коряво начал он, дергая руками по поводу недопросушенных подмышек. — Я хамил не ваще, а только бабцам.

Как оказалось, он пришел к сожительнице после промысла финансового в ночную, голодней негров. Первым делом сгрыз на кухне сухарик и только позже догадался заглянуть в спальню. Он, пунцовея лицом, описал увиденную картину. Его блудливая девка дрыхла в постели с каким-то соломенным хлюстом в годах чуть ли не набоковской Лолиточки. Потом он навалял на обе корки любовничкам, хлюста выкинул в нижнем белье на лестничную площадку, причём тому, раз связался с его Анькой, поставил четыре фингала (также, как четыре фингала на цветочках «Анютины глазки») — два под глазами, два на лбу от бодания стены, нашел недопитого «мерзавчика», употребил его, потом еще в равных пропорциях: позверел, порыдал в занавеску, покурил и ушел из квартиры мимо паренька в трусах, шарахающегося по лестничным пролетам.

— Брошу сучку! — в сердцах гребанув здоровой рукой по воздуху. — А говорила, простыга: люблю Бадю, лучше мамочки. Шанель номер пять! Стервь с трёхдипломными глазами! Зарраза ненаблядная!

По-человечьи становились понятно его киданье на женщин. Хотя наказание за это задним числом оправдывалось. Мало ли у кого какое учение о музыкальной композиции. Степан не стал комментировать битву полов и сочувствовать. А мужик как-то несообразно напрягся.

— Давай, штоли, познакомимся? Опосля бацалков.

Азиаты по этому поводу хорошо сказали: «И дружба начинается с пинка». Хотя, само собой, не дружба в данном конкретном случае. Степан назвался и мужик представился:

— Бадя я.

— Как это Бадя? Имя?

Не имя. Гражданская кличка — Форшмак. Кличка на зоне — Бадя. Бадя-Форшмак. Мамин-Сибиряк, французские спарки: Мария-Антуанетта, Жан-Поль Бельмондо, прочее.

— По формальному-то как?

— Вообще-то, Лабунько, — привздохнул. — Но никто не помнит, ни люди, ни женщины.

Положено сказать: приятно познакомиться. Но кому приятно? Форшмаку в гоголь-моголе? Или художнику после сегодняшних шпрингтанц? Танцы с прыжками, да еще с диетическими яйцами. Дуэль называется, курам на смех.

— Ну, я ушагал, — сказал Бадя-Форшмак, заметно стушевавшись. Где-то он стал похож на нормального человека. И ушагал.

Степан выбрался на балкон и обнаружил Жуля. Щенок спал в тенёчке, вернее, просыпался, завошкался, зевнул сладострастно, увидев хозяина, затрепетал дауменом. Видимо, пока Степан ходил в город стреляться яйцами, Абигель выгуляла щенка, оставила в мастерской и снова ушла по своим таинственным делам в город.

— Где твой тромбон без вентилей? — спросил Жуля, имея в виду абигелев обет молчания.

Щенок вскочил, прогнулся в спине, потягиваясь и подвывая: «Уа-уа».

— Уа-уа, — передразнил. — А ну, псина, покажи, как бабы парятся.

Щенок взлаяв, ударил вокруг мастерской. Разминка после сна.

«Вот жизнь! — позавидовал Степан. — Поспал — прогулка. Поел — поспал. Прогулялся — поел». И так далее, до собачьей пенсии. «А у меня что?» Улегся на перила. «У меня Мистер Твистер Рескин Джо. Жизнь без труда — воровство. А труд без искусства — варварство. Словоблудие ради мудрствования. Жизнь без воровства — варварство. Воровство без искусства — труд. Или можно так: Труд без жизни — искусство. Варварство без воровства — труд. Или, скажем, так: Искусство без воровства — варварство. А воровство без труда — искусство.» Надо же какая вариабельность. В общем, идеи смеются над пространством, а художник картин не пишет. И где, спрашивается, носит его любимую? Онемевшую. Где её носит, безглагольную любимую? Люби меня, баклан хавирный. Так лысый ругался? Нелюбимый.