Многократор - Художник Её Высочества

В-третьих… Тут в самом деле мистика начинается. Нет, сексом они не занимаются. Как можно заниматься любовью с немой? С немой, конечно, можно и нужно. Но не с человеком, провалившимся в параллельный мир, не с существом, перешедшем, скажем, из состояния гусеницы в состояние куколки. Или из куколки в бабочку. Бабочка, спору нет, насекомое изящное. Но наблюдал кто-нибудь её в первые секунды, когда она из лопнувшей куколки выбралась? Сидит на травинке червячок, словно кокаинист в ломке, и гонит кровь в жеваные крылышки. Крылышки расправляются постепенно, но пока ни цвета, ни перламутровых разводов, ни легкости, ни изящества. Вместо символа — квипрокво. И Абигель — недоразумение. Приходит ночь, а ночью нужно спать. Художники-оформители, наработавшиеся за день, во всяком случае, желают выспаться. После бесполезных заманиваний укладывается, отпустив по течению весло. А проснувшись среди ночи, наблюдает одну и ту же картину. Кулачок под фарфоровым лицом и щенок у плеча. Прижмутся друг к дружке, симбиоты, слипнутся в целое. И заснет, не почувствует, когда она вползает к нему под утро в постель. Есть люди, способные проснуться в пять часов утра? В три часа можно, если мочевой пузырь о себе заявляет. В четыре еще можно. В шесть уже можно. Но в пять часов — увольте. Просыпается же он дико. Снов таких сроду не видал. Не сон — реальность. Вот один такой. «Канализация».

Степан, Абигель и Жуль идут гулять. Погода мерзейшая. Мокрый снег, чавкающий под ботинком, на ботинке мгновенно солевые белые разводы. Ветер втирается в прорехи одежды, руки стынут, но гулять надо. Это, по выражению Лузина, процесс автоматический. И они гуляют. В смысле: в рано наступающих сумерках месят грязный снег с солью меж каких-то разбитых фабрик, страхолюдных свалок ржавого железа пополам с битыми бетонными плитами. Ворона на заваливающемся телеграфном столбе скорбно комментирует их променад, Жуль с мокрым хвостом адекватно ответствует ей, облаивая, мизерабль и вполне достаточно. Темнеет гуще, они подходят к высокому забору, уходящему в бесконечное влево, вправо и ворота. Над воротами вывеска с надписью в горохообразных мадежах (дробью в неё что ли пальнули?): «Канализация». Вопрос Степана:

— Может, вернемся? Холодно. И совсем сейчас стемнеет.

— Нет, — следует ответ съежившейся мученицы. — Раз пришли — войдем.

Безнадёжно апеллирует к собаке:

— Давай, друг человека, вернёмся?

Жуль тоже не соглашается.

Степан пожимает плечами и толкает от себя скрипящие ворота. Необходимо сделать эффектную паузу. А лучше — раз увидеть. За воротами — голубое небо в облачках, похожих на воздушное безе, краями которого лакомятся языки лёгких ветерков. Умытое солнце, небесный свет, соответственно — масло, умащивающее тело земли. Нега лугов и благорастворение воздухов. И вообще полдень, тихий радостный. Вид, будто стоишь на горке. Склон, опадающий полого, в альпийских свежих травах и цветы, цветы, цветы. Далеко внизу петли покойных речек, серебряные пруды с жарко горящими солнечными дорожками, мех березовых опушек, трели жаворонков с ангельских высот. Одно слово — лето. И лето прекрасное. Всем летам — лето. Жуль уже несется по лугу, вспугивая из трав кузнечиков, скачет теннисным шариком и вопит: «Что собакам не дают — они сами достают!».

— Отчего собаки бегают? Они бы полетели, да крыльев нет. Закрой ворота.

Степан закрывает одну створку, толкает вторую и, когда створки сходятся вместе, — бац! трансгрессивной дубиной по голове, гиперпереход сквозь ржавое железо ворот, — оказывается на той стороне, где снег с солью и ворона в сумеречном свинце хрипло давится от смеха. Смеётся, конечно, над ним. С тем просыпается. Спина липкая, пальцы холодные, на душе… и так ясно: сто пятьдесят пять миллионов мизерабелей и одна сардоническая ворона на заваливающемся столбе.

Понятно, что сон — зеркало личной мифологии. Но простите, почему только тогда, когда её металлические волосы щекочут его губы? У кого растройства? Или психическое нездоровье — вещь заразная, как зевание? Или имеет место алхимический брак? Союз серы и ртути. Короля-оболтуса и королевы. Или бультерьеровское уродство. Выдержанные породы, сведенные больным воображением. Чудовище как персонификация дурных помыслов. Аффен-пинчеры, к примеру, достойный результат работы поколения селекционеров. Брюссельский грифон плюс декоративный вариант немецкого жесткошерстного терьера. Собака плюс обезьяна. Обезьяна, она и есть обезьяна. До невозможности умное животное.

В первый же день Жуль завел дружка. Довольно часто на балкон подсаживались вороны, изредка голуби. Воробьи на такую высоту не забирались. Прилетел здоровенный ворон, уселся на зубец, до которого щенку не дотянуться, прокурорски блестел глазом и не обращал внимания на попытки Жуля деморализовать противника энергичным тявканьем. Или делал вид, что не обращает. Жуль махнул на парапет, пытаясь достать пришельца, подпрыгивал, сползал по камню вниз и выл от злости за свою беспомощность. У Степана замерло сердце. Щенок прыгал над бездной. Чуть вильнёт в сторону — и свалится вниз, отскребать будет нечего. Выскочил на балкон, согнал щенка, отругав за беспечность. Воронище, понятно, упал куда-то вниз. Но вскоре объявился снова, словно ему импонировало такое к себе поначалу отрицательное внимание. Степан в течение нескольких дней обсервировал сквозь окна налаживание добрососедских отношений с урегулированием пограничных разногласий, а сейчас наблюдает вообще уж что-то исключительное. Ворон летает вокруг мастерской, описывая математически договоренный круг, а Жуль несется по балкону вокруг. Настоящие соревнования. И чувствуется: никакого жульничества. Ни ворон не сузит диаметр круга, уменьшая путь, ни щенок не побежит по внутренней стороне балкона. Махнув так кругов двадцать, шлепаются враз: воронище на зубец, Жуль на жесть, и отпыхиваются. Птица ещё прокуренно откашливается. Не бывает такого! Разве только в цирке. Но Степан в цирк не ходил и отроду его не переваривал. Такое же недоразумение, как бабочка только что из куколки, гиперпереход за ворота в сторону мокрого снега с солью, бультерьеры, или татуировка с прозеленью. Все из кожи лезут прославиться. Тату — кожзаменитель славы, вдруг обратят внимание ну хоть случайно. Художник относился к смешному меньшинству, неподписывающимуся нигде, надеясь эгоистично остаться самим собой.

Позвонил телефон. В трубке сопение.

— Алло! Кто звонит? Отвечайте же!

— Ответственный секретарь Однокорум по связям легших на дно художников с общественностью. Это ты, Степик, в итоге?

— Я, кто ж ещё?

— Побожись!

— Не сойти мне с этого места! Вильчевский, ты что такой странный?