Сергей Андреев - Особый контроль (сборник)

Там возле речки болото. Камыш, осока — во такие и выше. Гиблое место, тут разве найти? Но они по-военному, цепью пошли.

Балазей — тот по краю, по берегу речки идет. Думает: вот бы неловко ступить и не выступить. Вдруг…

Миколайка! Лежит. Щеки белые, губы красные — потому как в крови, — грудь навылет пробита. И крылья в мелкий щеп изломаны, изодраны. Тонет в болоте, моргает, молчит.

Стоит Балазей, подойти не решается. Миколайка к нему повернулся, едва улыбнулся и шепчет:

— А крылья хорошие… были. И мазь… холодит. Лепота наверху, красота — потом прислушался, спросил:

— Кто это ходит?

— Солдаты, — отвечает Балазей, а сам уже не видит ничего, все плывет у него пред глазами.

Миколайка:

— Ох, сердце горит! Не могу! Остуди меня в речке.

Балазей, глаза утерши, подошел.

— Прости, — говорит.

— За что? Я ж сам прошу, — и зажмурил глаза Миколайка.

Взял Балазей товарища за плечи, толкнул — и тот пузырями на дно. Вместе с крыльями. Тихо. Стоит Балазей, в речку смотрит и думает… Нет. Вдруг он слышит — солдаты! Все ближе и ближе. У Балазея сразу слезы высохли, ум прояснился. Вскричал:

— Держи его! Держи! — и паш-шел бежать, камышом трещать!

Бежал, бежал, споткнулся и упал, чуть сам не утонул, а все кричит!..

Набежали солдаты, при них офицер, говорят:

— Что за шум?

— Улетел! Вот так вот, низенько, по-над самою речкою и улетел!

Офицер его р-раз! — по зубам.

— Врешь! — кричит. — Не было!

— Было!

Стали его сапогами топтать и прикладами бить, ну а он все равно:

— Улетел! Улетел!

Били его, не жалели, а после устали, связали и повели на скорый суд. Полем шли — он молчал, а как вышли на площадь, опять заорал:

— Не убили его! Улетел! Он такую машину придумал! Он солнце потрогать хотел!

Хотели Балазею двадцать пять одинокого дать, но он и на суде от своего не отступился.

— Миколайка, — кричал, — не колдун! Он машину придумал, чтобы людям летать научиться! Всем, без разбору! А все оттого, что голову он не для шапки имел!

Заткнули рот. Сказали:

— И ты, Балазей, голову не для шапки, а для плахи, для топора имеешь.

И так оно и вышло, голуби мои. Тем Балазея и помянем.

В мягкой фиолетовой полутьме ее лицо словно светилось изнутри розовым светом, и необычным казался его овал в черной волне ощутимо тяжелых волос. Странным было лицо, безжизненным, одно выражение застыло на нем — безнадежность. Может быть, темнота глаз скрывала и боль ее, и слезы, но слова были резкими, твердыми и беспощадно чужими. Жестокие слова, от которых замерло движение и холодом повеяло в воздухе… И Филипп сказал почти равнодушно, чтобы прервать этот разговор, чтобы ей было легче, — он еще не понимал до конца, не хотел понимать, что она уходит, — чтобы тяжесть вины — да и была ли она виновата? — легла на двоих, сказал он:

— Хорошо, не будем больше об этом.

Аларика вздохнула облегченно, вскинула голову и снова опустила, теперь уже виноватым движением. И было в это жесте то, чего больше всего не понимал Филипп — неуверенность. Непонятный получался разговор: говорила она прямо и энергично, но неуверенными выглядели жесты, неуверенностью веяло от всей ее короткой речи.

Молчание заполнило комнату: она не знала, что делать дальше, он пытался понять, почему оказался в таком положении. Почему? Десять лет детской дружбы, десятки ссор и примирений с помощью друзей — оба упрямы и горды, — и любовь… Любовь ли? Может, не было любви?

— Прости, — сказал он, с трудом шевеля губами. — Я, наверное, от природы инфантилен и не могу понять, что происходит. Объясни мне наконец, это что — так серьезно?

Аларика судорожно кивнула. На слова не хватало сил, а еще она боялась, что решимость ее угаснет совсем, и эта их агония любви, которую он не хочет замечать, продлится еще долго, долго…

— Я тебя всегда понимал с трудом, — продолжал Филипп, все еще на что-то надеясь. — Наверное, я слишком медленно взрослею. И все же… вот ведь парадокс — я тебе не верю!

Он подождал несколько секунд, всматриваясь в ее лицо, ставшее вдруг чужим и далеким, и рывком высвободил свое сильное тело из кресла.

— Что ж, прощай. Что еще говорят в таких случаях? Желаю удачи и счастья.

Прошагал до двери, оглянулся, ничего не увидев, и вышел. И только за сомкнувшейся дверью ощутил в груди странную сосущую пустоту, холодную, как ледяной грот, и понял, что это действительно серьезно, серьезней не бывает, и ему до боли в груди захотелось броситься назад, стать на колени и — пусть даже не видеть ее, только чувствовать рядом, ощущать ее тепло, дыхание… Но вернуться было уже невозможно, стена там выросла, толстая стена из двух слов: “Люблю другого… Люблю другого! Люблю другого!!” Когда она успела? И кто он, покоривший доселе независимый ее характер? Или это всего-навсего слова, проверка чувства?.. Нет, не может быть! Так жестоко шутить она ее способна. Значит, на самом деле существует этот третий, замкнувший тривиальный треугольник! И не поможет никто. Никто! Потому что это, наверное, единственный случай, не подвластный даже аварийно-спасательной службе, когда — человек, помоги себе сам!

Кто-то прошел по коридору. Филипп открыл глаза…

Филипп открыл глаза и виновато улыбнулся, все еще пребывая во власти воспоминаний. Рядом с пультом вычислителя стоял Травицкий и смотрел на развернутый объем мыслепроектора, перебирая на груди пухленькие пальчики. Метровый куб проектора был заткан цветами и в его глубине в раствор стационарной ТФ-антенны было вписано лицо Аларики.

— Извините, — пробормотал Филипп, стирая изображение. — Задумался…

Травицкий грустно покивал.

— Я не удивляюсь. Привык. У тебя, кажется, завтра ответственный матч?

— Финал Кубка континентов, — сказал Филипп, не поднимая глаз.

Зачем я только пришел сюда сегодня, подумал он, все равно от меня толку, что от козла молока. У Травицкого и без меня забот хватает. Надо же, размечтался с эмканом на голове! Аларику нарисовал… Почему я вспомнил о ней? Согласно всем нормам психомоделистов я должен сейчас думать только об игре. Или перегорел? Нет, просто запретил себе думать об игре. А на Аларику, выходит, запрета не хватает. Слаб ты еще, Филипп Ромашин, конструктор, спортсмен и так далее…

— Иди отдыхай, — посоветовал Травицкий. — Эту конструкцию, — он кивнул на пустой объем мыслепроектора, — списываю только за счет твоего волнения. На твоем месте я слетал бы куда-нибудь один, например, в музей истории. Кстати, у меня к тебе один не совсем обычный вопрос: не замечал ли ты каких-нибудь поразивших тебя явлений?

— Что вы имеете в виду? — озадаченно спросил Филипп.