Павел Амнуэль - Ветер над яром (сборник)

Кончился рассказ, и кончилась улочка, впереди блеснули цепочки огней на набережной. На фоне посветлевшего неба четко рисовался силуэт “Летучего Голландца”. Капитан тоскливо посмотрел на свой корабль, где его ждали, затаив крохи надежды. Что ж, опять не повезло…

— Ну, спасибо, юнга. Вот, держи на память, — капитан подал девушке дублон. Она несмело протянула руку. Капитан вдруг увидел, как сломался на груди рисунок полосок тельняшки, ложась двумя полукружиями, и задержал дыхание.

— Сколько тебе лет, юнга?

— Семнадцать, капитан.

— Семнадцать… А ты… ты любишь кого-нибудь?

Девчонка улыбнулась горько и мудро:

— Я море люблю, капитан.

И тогда последнее отчаяние заставило капитана спросить:

— А знаешь ли ты главный закон моря?

— Да, капитан. Получив сигнал бедствия, каждый моряк обязан спешить на помощь.

— Так, юнга. Ну вот, — заторопился вдруг Ван-Страатен, поверив на миг безумной надежде. — Так вот! Терплю бедствие. Спасите наши души…

И капитан “Летучего Голландца” сбивчиво рассказал девушке, что привело его ночью на незнакомый берег. Она выслушала молча, опустила глаза. И вздрогнула всем телом — стоящий в круге света от фонаря капитан Ван-Страатен не отбрасывал тени…

Девушка повернула строгое лицо к морю, долго глядела на темные мачты корабля. Затем, словно снимая с ресниц липкую паутину, провела пальцами по лицу. И сказала тихо, но твердо:

— Я готова, капитан.

— Что ты сказала, девочка? Повтори…

— Я иду с вами.

И Ван-Страатен бросился к ногам маленькой стриженой девчонки. Обнял черные исцарапанные колени, обжигая их слезами, поцеловал запыленные ступни. Уже не рассуждая, лишь страшно боясь опоздать, подхватил ее на руки и понес в шлюпку. Помощник сел за весла, кинув на дно шлюпки целый ворох ветвей глицинии, которые неизвестно когда успел наломать. Капитан, прижимая к себе драгоценную добычу, торопливо рвал с плеч камзол, чтобы закутать дрожащую фигурку.

Корабль приближался, словно вырастая из черной воды. Девушка ни разу не оглянулась в сторону берега.

И вот она стоит на ветхой палубе, бесстрашно выпрямившись в кругу матросов Ван-Страатена. Изгнанники земли, пленники моря глядят на маленькую девушку, как язычники на жертвенного ягненка, чья кровь должна купить им милость богов. Но капитан… капитан сжимает в руке ледяную ладошку, и сердце его, уставшее, измученное, бьется неровно.

А в небе, над ломаной линией гор, горят первые краски зари. Бледнея от ужаса и желания избавления, сказал капитан Ван-Страатен:

— Перед тобою, вечное небо, перед тобою, вечное море, перед вами, спутники мои, я, капитан Ван-Страатен, беру в жены эту девушку…

И твердый голосок продолжил:

— Перед тобою, вечное небо, перед тобою, вечное море, перед вами, спутники капитана, я, просто девушка Мария, беру в мужья этого человека…

Дрогнуло дряхлое, источенное червем торедо тело “Летучего Голландца”. Посреди неподвижной бухты родилась огромная волна, медленно, двинулась, скручиваясь в гигантский водяной столб. Обнажилось каменистое дно, на котором бились, задыхаясь, пучеглазые рыбы. Смерч, поднимая на гребне корабль, вырастал к небу. Осыпанное клочьями пены судно замерло на мгновение. И распалось в прах… Рванул ветер и развеял “Летучий Голландец”…

Мария с высоты водяного столба на мгновение увидела рассветную землю, далекие горы, голубые сады в золотой тяжести плодов, сумрачные долины, виноградники в сизой дымке. И, задохнувшись, ринулась вниз, в черно-зеленую пропасть…

Очнулась на колючем галечном берегу. Лежала неподвижно, боясь открыть глаза. Постепенно возвращалось ощущение тела — боль и холод. Мария застонала — больно, больно, больно… Правая рука совсем онемела. Мария попыталась пошевелить пальцами и не смогла — ее рука крепко сжимала другую руку, сильную, смуглую…

Рядом с девушкой, упав лицом на пеструю гальку, лежал капитан Ван-Страатен. Старая рана на голове кровоточила сквозь повязку.

Мария расцепила сведенные судорогой пальцы. Капитан вскрикнул и повернулся на спину. Солнечный свет ослепил его, он вскинул ладони к лицу. И вдруг резко сел, безумным взором обшаривая море. Потом вытянул трясущиеся пальцы, внимательно осмотрел их и спросил, едва шевеля запекшимися губами;

— Почему?!

И тогда Мария, не дрогнув, сказала ложь, которая одна только и была способна сейчас поднять на ноги капитана:

— Потому что я тебя люблю.

Впрочем, может быть, она произнесла пророчество.

Громницею 19 19 Громница — восковая свечка в руке покойника, последняя свеча. …

…Сидели на столах, болтали ногами и чесали языки. А что, спрашивается, еще прикажете делать в третьем часу промозглой зимней ночи? Конечно, возможны варианты, вплоть до самого неинтересного — мирно дрыхнуть в теплой постели и видеть сны. Но сегодня нам, увы, недоступно даже самое простое, самое глупое счастье.

Весь телецентр, вся огромная стеклобетонная коробка, из которой еще не выветрился запах влажной штукатурки, утонул в тишине и мраке. Все наши коллеги — жнецы новостей, виртуозы рапидной съемки, корифеи монтажа и револьвер-мальчики, специалисты по добыванию “жареных фактов”, отсыпаются по своим уютным гнездам, предвкушая завтрашнее новогодие. А к нам судьба безжалостна: мы вольны помереть прямо тут от тяжелого отравления никотином, вольны взорваться от гудящего в крови кофе, но развлекательную новогоднюю программу мы сделать обязаны. И все.

Как всегда не хватило одного дня. Досадный счет мелких накладок пошел с ноября — одно к одному. И вот нам не хватило буквально одного дня! Это какой-то мистический закон: вечно недостает самую малость времени.

К третьему часу ночи мы просто выдохлись. Записали шесть рулонов. Организовали, сняли, смонтировали. Наверняка мы это сделали неплохо — профессионалы все-таки, но более никто из нас уже не был способен выносить танцев, пения, тонкого юмора и оригинального жанра. Меня лично форменным образом тошнило от хорошеньких мордашек кордебалета — вот уж никогда бы не подумал!

А уж автор сценария просто смотреть на нас всех не мог. Вон он сидит, разнесчастный, взъерошенный, голодный, съемочную группу ненавидит за варварское отношение к его гениальному тексту и смешно пытается заштопать два не-стыкующихся куска лихорадочно остроумными репликами. Это в третьем-то часу ночи. Оптимист.

Почему-то с нами кукует отбившаяся от своей звонкой стайки кордебалетная девочка. Нравимся мы ей, что ли… Сидит она на столе, ежится, зябнет… А и вправду холодно, дует из громадных темных окон немилосердно. Я машинально поднес ладонь к стеклу, кожу обожгло просочившейся струйкой метели.