Клиффорд Саймак - Планета Шекспира

Божий час, подумал Хортон — неописуемо. Однако, обдумывая это далее, он начал находить в этом смысл и логику. Человеческое тело, как и все сложные биологические объекты, имеет нервную систему, которая, в сущности, представляет из себя сеть сообщения. Отчего же, зная это, ему не допускать мысли о возможности существования иной сети сообщения, действующей через световые годы, связывая многочисленные разбросанные частицы иного разума? Сигнал, напоминающий каждой оторванной от целой колонии, что она по-прежнему часть и остается частью организма, что она, в сущности, и есть организм.

Эффект кучности, говорил он себе раньше — оказаться на пути заряда дроби, нацеленного во что-то другое. Это что-то другое, как он теперь знал, был Пруд. Но если бы то был только эффект кучности, то зачем бы теперь Пруд хотел включить его и Корабль в число мишеней для дробинок божьего часа? Отчего он хотел бы, чтобы Хортон взял на борт ведерко Пруда и обеспечил тем связь Корабля и себя с божьим часом? Или он неверно понял?

— Я неверно понял? — спросил он Пруд, и в ответ снова почувствовал разорванность, и открытость, и снисходящий на него мир. Забавно, подумал Хортон, прежде он не знал мира, а только дурман и страх. Мир и понимание, хотя на этот раз был только мир и никакого понимания; и это было так же хорошо, потому что когда он чувствовал понимание, он не имел о нем никакого представления — что это за понимание, просто знание, впечатление, что понимание есть и что в свое время его можно будет охватить. Для него, понял он, понимание было таким же дурманом, как и все остальное. Хотя не для всех, сказал он себе: Элейна на миг вроде бы ухватила это понимание — ухватила его на одно бессознательное мгновение, а потом снова утратила.

Пруд предлагал ему нечто — ему и Кораблю — и было бы грубо и нелюбезно видеть в том, что он предлагал что — либо, кроме желания одного разума поделиться с другим кое-чем из своих познаний и своей точкой зрения. Как он и сказал Пруду, не должно быть конфликта между двумя столь несхожими формами жизни. По самой природе различия, между ними не должно быть ни вражды, ни состязательности. И однако далеко на задворках мыслей Хортон слышал тоненькое позвякивание колокольчика тревоги, встроенного в каждый человеческий мозг. Это неправильно, с жаром сказал он себе, это недостойно; но позванивание колокольчика не прекращалось. Не позволяй сделать себя уязвимым, вызванивал колокольчик, не раскрывай свою душу, не верь ничему, что не доказано на опыте — доказано многократно — пока ты трижды не уверишься, что вред не может быть причинен.

Хотя, сказал себе Хортон, предложение Пруда может и не быть совершенно уж бескорыстным. Может быть, какая-то часть человеческой культуры — какое-либо знание, какая-то перспектива или же точка зрения, какое-нибудь этическое суждение, некая историческая оценка — окажется для Пруда полезной. И подумав так, Хортон почувствовал волну гордости тем, что может найтись нечто человеческое, способное внести вклад в этот невообразимый разум, давая тем доказательство, что разумы, сколь бы отличными они не были, могут найти общую почву или эту почву создать.

Очевидно, Пруд предлагал, по какой бы там ни было причине, дар, имеющий величайшую ценность по его шкале ценностей — не пышную безделушку, какую обширная, надменная цивилизация могла бы предложить варварам. Шекспир записал, что божий час может быть механизмом для обучения, и этим он конечно мог быть. Но он так же мог быть, подумал Хортон, и религией. Или просто не более, чем опознавательным сигналом, клановым призывом, обычаем, напоминающим Пруду, и всем другим Прудам по галактике о целом, «Я», всем им друг о друге и о родительской планете. Знак братства, быть может — и если дело обстоит так, то ему, а через него всей человеческой расе предлагается по меньшей мере условное участие в этом братстве.

Но Хортон был уверен, что это больше, чем опознавательный сигнал. В третий раз, когда это с ним случилось, он не испытывал никакого символического переживания, как в прошлых случаях, а оказался в сцене из собственного детства и во вполне человеческой выдумке, в которой разговаривал со щелкающим черепом Шекспира. Было ли это само по себе, или же это случилось потому, что механизм (механизм?), отвечающий за божий час, прокрался в его ум и душу, по-настоящему проверял, анализировал и зондировал его, как он, казалось, припомнил он, испытал по-видимому и Шекспир.

— Не хочешь ли ты чего-нибудь? — спросил Хортон. — Ты делаешь это для нас — что мы можем сделать для тебя?

Он ждал ответа, но ответа не было. Пруд лежал темный и мирный, весь в веснушках звездного света.

Ты делаешь это для нас, сказал он; что мы можем сделать для тебя? Это подразумевало, что Пруд предлагал им нечто величайшей ценности, нечто необходимое. Было ли это так? — спросил себя Хортон. Было ли это нечто необходимое, нечто даже желанное? Не было ли это чем-то, без чего могли вполне обойтись к полному своему удовольствию?

И устыдился. Первый контакт, подумал он. Потом понял, что он неправ. Первый контакт для него и Корабля, но, может быть, не первый контакт для Пруда или многих других планетах. Не первый контакт для многих других людей. С тех пор, как Корабль покинул Землю, люди распространились по всей галактике и эти осколки человечества, должно быть, заключили с тех пор много других первых контактов со странными и удивительными созданиями.

— Пруд, — сказал Хортон. — Я говорю с тобой. Почему ты не отвечаешь, Пруд?

Что-то дрогнуло в его мозгу, удовлетворенное дрожание — точно тихий вздох укладывающегося щенка.

— Пруд! — крикнул Хортон.

Ответа не было. Дрожание не повторилось. И это конец, это уже все? Может быть, Пруд устал. Хортону показалось смехотворным, что такое существо, как Пруд устает.

Он был разочарован, припомнил Хортон, при первом взгляде на эту планету, разочарован тем, что ей не хватало чуждости, он думал о ней не более, как о потертой Земле. Она и была, сказал он мысленно, защищая свое первое впечатление, достаточно потертой, коли на то пошло.

Теперь, когда пора было уходить, когда его отпустили, он обнаружил в себе странное нежелание уходить. Словно заключил новую дружбу и не желал прощаться. Это слово не годилось здесь, подумал он, это не было дружбой. Он поискал нужное слово, но не смог ничего придумать.

А может ли, размышлял он, возникнуть когда-нибудь настоящая дружба, дружба до мозга костей между двумя столь абсолютно различными разумами. Могут ли они когда-либо найти ту общую почву, ту область согласия, где бы они могли сказать друг другу: я с тобой согласен, может быть, ты приблизился ко всеобщей человеческой сути, или ко всеобщей философии с иной точки зрения, но выводы твои совпадают с моими.