Клиффорд Саймак - Планета Шекспира

«Пустота, — подумал про себя ученый. — Да, пустота. И странно, что, как человек, который должен бы понимать пустоту, который должен был этого ожидать, он не смог все-таки понять, не смог с ней поладить, но был вместо этого охвачен той же нелогичной реакцией, что и другие двое, и в конце концов у него развился позорный страх перед пустотой. Он знал, что пустота была только относительной. Пространство не пусто, и он знал это. В нем было вещество, хоть и крайне разряженное, и большая его часть состояла из довольно сложных молекул. Он говорил это себе снова и снова, он повторял себе — оно не пусто, оно не пусто, в нем есть вещество. Однако он не мог себя убедить. Ибо в кажущейся пустоте пространства были беспокойство и холод, заставляющие каждого прятаться в собственное „я“, скрываясь от холода и беспокойства. Самое худшее в пустоте, подумал он, было, что она заставляла чувствовать себя таким маленьким и незначительным и это, говорил он себе, была мысль, с которой следовало драться — ибо жизнь, вне зависимости от ее малости, не могла быть незначительной. Ибо жизнь, это очевидно, была именно тем, что одно только и имело смысл во вселенной.»

«И однако, — сказал монах, — были случаи, я припоминаю, когда мы преодолевали страх и переставали жаться друг к дружке, когда мы забывали о корабле, когда, вновь рожденной сущностью, мы шагали по пустоте так, словно это вполне естественно, как шли бы по пастбищу или по саду. Мне всегда казалось, что эти случаи происходили, что это условие было достигнуто только тогда, когда мы достигали стадии, при которой уже не могли более терпеть, когда мы достигали границ слабых человеческих возможностей и превосходили их — когда так получалось, то срабатывал какой-то спасательный клапан, возникало компенсирующее состояние, в котором мы проникали в новую плоскость существования…»

«Я тоже припоминаю, — сказал ученый, — и могу извлечь из этих воспоминаний некоторую надежду. Какими мы кажемся смущенными, когда сумеем убедить себя в безнадежности своего положения, я потом припоминаем какой-нибудь мелкий фактик, возвращающий надежду. Все это так ново для нас — вся наша история. Несмотря на тысячелетие, она все-таки слишком нова для нас. Ситуация так уникальна, так чужда всем человеческим представлениям, что удивительно, как мы не пришли в еще большее замешательство.»

Гранд-дама сказала:

«Вы помните, что время от времени мы регистрировали на этой планете иной разум, своего рода дуновение разума, словно псы, принюхивающиеся к старому следу. И теперь, когда мы чувствуем полную силу Пруд-разума — как бы мне ни было неприятно говорить это, ибо я не хочу еще новых разумов — Пруд-разум, по-видимому, не тот, что мы обнаруживали ранее. Возможно ли, что есть еще один мощный разум на этой глупой планетке?»

«Быть может, существо во времени, — предположил монах. — Разум, который мы обнаруживали, был очень разреженный, чрезвычайно тонкий. Словно его пытались укрыть от обнаружения.»

«Сомневаюсь, что это он, — сказал ученый. — Тварь, заключенная во времени, по моему рассуждению, должна быть неподдающейся обнаружению. Не могу себе представить более эффективной изоляции, чем щит остановленного времени. Самое ужасное во времени, это то, что мы его совсем не знаем. Пространство, вещество и энергия — это мы можем представить себе понятным или, по крайней мере, теоретически принять их теоретические осмысления. Время же — полная загадка. Мы не можем быть уверены даже в том, что оно есть на самом деле. Его не за что ухватить, чтобы проверить.»

«Так значит, может быть еще один разум — разум неведомый?»

«Мне нет дела, — сказала гранд-дама. — Я знать этого не желаю. Надеюсь, эта миленькая загадка, в которую мы влипли, вскорости разрешится, так что мы сможем отбыть отсюда.»

«Осталось недолго, — заверил ее монах. — Может быть, еще только несколько часов. Планета закрыта и сделать уже больше нечего. Утром они спустятся и посмотрят на тоннель, и тогда поймут, что ничего уже не поделаешь. Но прежде, чем это случится, нужно принять решение. Картер не спрашивал нас, потому что он боится нас спрашивать. Он боится ответа, который мы ему дадим.»

«Ответ — нет, — сказал ученый. — Как бы мы ни сожалели об этом, ответ должен быть нет. Картер может думать о нас плохо. Он может сказать, что мы утратили человечность вместе с нашими телами, что мы сохранили только голый холодный интеллект. Но это будет в нем говорить его мягкость, забвение им того, что мы должны быть твердыми, что мягкость играет здесь лишь небольшую роль — здесь, вдали от нашей благоустроенной планеты. И, к тому же, это будет недобрым по отношению к Плотоядцу. Он провлачил свою утомленную жизнь в этой металлической клетке, Никодимус возненавидит его, а он возненавидит Никодимуса — а может быть, начнет бояться Никодимуса — и это будет раздувать угли его позора — что он, известный воин, убивший множество злобных чудовищ пал так низко, чтобы бояться такого хилого механизма, как Никодимус.»

«И не без причины, — добавил монах, — ибо Никодимус, несомненно, в свое время убьет его.»

«Он такой неотесанный, — сказала гранд-дама, мысленно пожимая плечами. — Ему так не хватает чувствительности, в нем нет ни утонченности, ни рассудка…»

«Кого вы имеете в виду? — спросил монах. — Плотоядца или Никодимуса?»

«О нет, не Никодимуса. Я думаю, он смышленый.»

Пруд закричал от ужаса.

Хортон, услышав это краешком сознания, шевельнулся в тепле и уюте, в ощущении близости и обнаженности, цепляясь за близость другого человека — женщины, но что она человек, было так же важно, как и то, что она женщина, ибо они двое были здесь единственными людьми.

Пруд закричал снова — пронзительная дрожь тревоги прошла сквозь мозг Хортона. Он сел в одеяле.

— Что такое, Картер Хортон? — сонно спросила Элейна.

— Пруд, — сказал он. — Что-то неладно.

Первая краска зари поднималась по восточному небу, источая призрачный полусвет, в котором туманно выделялись деревья и домик Шекспира. В костре горело низкое пламя на ложе углей, подмигивавших кроваво-красными глазками. По ту сторону костра стоял Никодимус, глядя в направлении Пруда. Он стоял прямой и застывший, встревоженный.

— Вот твои штаны, — сказала Элейна. Хортон протянул руку и взял их.

— Что такое, Никодимус? — спросил он.

— Что-то кричало, — сказал робот. — Не так, чтобы можно было слышать. Но я почувствовал крик.

Крик донесся снова — более настойчивый, чем прежде.

— Смотри, кто идет по тропе, — сдавленно сказала Элейна.

Хортон повернулся взглянуть и поперхнулся. Их было трое. Они были белые и гладкие и выглядели как стоящие вертикально слизни, жирные и отвратительные твари, каких можно найти под перевернутым камнем. Они шли быстро, подпрыгивая на нижних, сужающихся концах тел. Ног у них не было, но это их вроде бы не беспокоило. Не было у них ни рук, ни лиц — это были просто толстые, счастливые слизни, быстро скачущие вверх по тропе, ведущей к тоннелю.