Клиффорд Саймак - Планета Шекспира

— Может быть, — предположила Элейна, — они только что выяснили, что тоннель закрыт.

— Они хотят чтобы мы пошли с ними, — сказал Никодимус.

— Вероятно, хотят показать нам, что тоннель закрыт, — сказал Хортон. — словно мы сами не знаем.

— Все равно, — сказала Элейна, — нам, вероятно, нужно пойти с ними и выяснить, чего они хотят.

Хортон пошел впереди, а Элейна и Никодимус шли следом за ним. Слизни исчезли за поворотом, скрывавшим тоннель из виду, и Хортон поспешил за ними. Он обогнул поворот и остановился во внезапном остолбенении.

Пасть тоннеля не была больше темной: она сверкала молочной белизной.

Никодимус позади сказал:

— Бедный Плотоядец. Если бы он только был здесь.

— Слизни, — сказала Элейна. — Слизни…

— Народ тоннеля — могут ли это быть они? — усомнился Хортон.

— Не обязательно, — сказал Никодимус. — Может быть, хранители тоннеля. Стражи тоннеля. Не обязательно строители.

Три слизня запрыгали вниз по тропе. Они не останавливались. Они добрались до тоннеля, попрыгали в него и исчезли.

— Панель управления изменили, — сказал Никодимус. — Должно быть это сделали слизни. Но откуда они могли знать, что случится что-то, что позволит им открыть тоннель? Кто-то, как-то, должно быть, знал, что вылупление вот-вот произойдет и что панель можно открыть.

— Это Плотоядец сделал это возможным, — сказал Хортон. — Он докучал нам, дышал нам в спину, все время побуждал нас открыть тоннель. Но в конце концов, именно он сделал так, что тоннель открылся, сделал это возможным. Он достиг своей цели, а это удается немногим. Его поиски славы окончены и теперь он великий народный герой.

— Но он умер, — сказал Никодимус.

— Скажи мне, — ответил Хортон, припомнив свой разговор с Шекспиром. — Сначала скажи-ка мне, что такое смерть.

— Это конец, — ответил Никодимус. — Это как выключили свет.

— Я в этом не так уверен, — возразил Хортон. — Когда-то я бы согласился с тобой, но теперь я не так уж уверен.

Элейна заговорила тоненьким девичьим голоском.

— Картер, — сказала она. — Картер, послушайте меня, пожалуйста.

Тот повернулся к ней.

— Я не могу пойти с вами, — сказала она. — Все переменилось. Теперь все иначе.

— Но вы же сказали…

— Я знаю, но это было, когда тоннель был закрыт, когда казалось, что нет шансов, что он откроется. Я хочу пойти с вами. Ничего я не хочу сильней этого. Но теперь…

— Но теперь тоннель открыт.

— Дело не только в этом. Не только в том, что у меня есть работа, которую надо делать и теперь эту работу можно продолжать. Дело еще и в слизнях. Теперь я знаю, чего ищу. Я должна найти слизней. Найти и каким-то образом поговорить с ними. Чтобы не тыкаться больше вслепую, пытаться выяснить тайну тоннелей. Теперь мы знаем, кто может сказать нам то, что нам нужно про них узнать.

— Если вы сможете их найти. Если вы сможете с ними поговорить. Если они захотят говорить с вами.

— Я должна попытаться, — ответила она. — Я буду оставлять по пути записки, извещения на многих других тоннелях, в надежде, что они будут найдены многими другими исследователями, так что если мне не удастся, то будут другие, кто будет знать и продолжит поиски.

— Картер, — сказал Никодимус, — вы же знаете, что она должна это сделать. Как бы мы не хотели взять ее с собой, мы должны понимать…

— Да, конечно, — сказал Хортон.

— Я знаю, что вы не захотите, не сможете, но я должна попросить. — сказала Элейна. — Если бы вы пошли со мной…

— Вы знаете, что я не могу, — произнес Хортон.

— Да, я знаю, что вы не можете.

— Итак, все приходит к этому, — продолжал Хортон. — Мы никак не можем этого изменить. Наши обязательства — обязательства нас обоих — слишком глубоки. Мы встретились, а потом разошлись своими, разными путями. Почти все равно, как если бы этой встречи и не было…

— Это неправильно, — возразила Элейна, — и вы знаете, что неправильно. Наши жизни, жизнь каждого из нас, немножечко изменилась. Мы будем помнить друг друга.

Она подняла к нему лицо.

— Поцелуйте меня, — попросила она. — Поцелуйте меня очень быстро, чтобы не было времени подумать; чтобы я могла уйти…

Хортон встал на колени возле Пруда и опустил кувшин в жидкость. Жидкость с бульканьем устремилась в кувшин. На поверхности появились пузыри от вытесненного воздуха.

— Прощай, Пруд, — сказал он, чувствуя себя при этом преглупо, ибо это было не прощанием. Пруд уходил с ним.

Это было одним из преимуществ таких, как Пруд, подумал он. Пруд мог отправится во множество мест, но не уйти оттуда, откуда начал. Как если бы, подумал Хортон, он сам мог бы пойти с Элейной и вместе с тем отправиться с кораблем — да и, коли на то пошло, остаться на Земле и успеть уже умереть за это множество веков.

— Пруд, — спросил он, — что ты знаешь о смерти? Ты умирал? Умрешь ли ты когда-нибудь?

И это тоже глупо, подумал Хортон, ибо все должно умереть. Когда-нибудь, может быть, умрет и вселенная, когда будет истрачена последняя искорка энергии и, когда это произойдет, только время, быть может, останется над золой явления, которому, возможно, уже не повториться.

Тщета, подумал он. Неужто все тщетно?

Хортон встряхнул головой. Он не мог заставить себя так думать.

Может быть, божий час был ответом. Может эта большая голубая планета знала. Когда-нибудь, возможно, через тысячелетия, Корабль в черных пределах какого-нибудь далекого сектора галактики узнает или разнюхает ответ. Может в контексте этого ответа окажется и объяснение цели жизни, этого хиленького лишайника, цепляющегося, иногда и отчаянно, за крошечные крупинки материи, парящие в невыразимой безмерности, не знающей и не заботящейся о существовании такой вещи, как жизнь.

Гранд-дама сказала:

«Итак, пьеса окончена. Драма подошла к концу и мы можем покинуть эту суматошную, беспорядочную планету ради чистоты космоса.»

Ученый спросил:

«Вы полюбили космос?»

«Будучи тем, что я есть, — отвечала гранд-дама, — я ничего не могу полюбить. Скажите мне, сэр Монах, что же мы такое? Вы хорошо находите ответы на эти дурацкие вопросы».

«Мы — сознания, — сказал Монах. — Мы знание. Это все, чем мы должны были быть, но мы все еще цепляемся за разнообразный скарб, который мы когда-то с собой влачили. Цепляемся за них, потому, что думаем, будто они придают нам личности. И вот она, мера нашего эгоизма и самонадеянности — что такие образования, как мы, все еще боремся за личности. A также и мера нашей недальновидности. Ибо для нас есть возможность образовать куда большую личность — нас троих вместе — нежели те маленькие персональные личности, на которых мы продолжаем настаивать. Мы можем стать частью вселенной — мы даже, возможно, можем стать вровень со вселенной.»