Михаил Савеличев - Меланхолия

Парвулеско с некоторым интересом разглядывает стоящую перед ним мою персону. Мне слышен скрип его тяг, но думы шерифа двигаются в несколько этажей, накладываясь и резонируя в нечто невразумительное - глухие удары работающей копры, вколачивающей бетонные сваи в медленно продвигающееся расследование.

- Вы что-нибудь слышали об исчезновениях? Все эти слухи о летающих тарелках и братьях по разуму, которые нам не братья? Это надо же, что удумали! Серые братья! Черные братья...

- Что-то читал, - приходится признаваться. - Я думал это шутка.

- Хороша шутка, - бурчит Парвулеско. - Двенадцать исчезновений. И это только обнаруженных исчезновений.

- Молодежь... Любит погулять.

- А с чего вы взяли, что это молодежь? Я же вам не говорил об этом.

Изображаю рассеянное недоумение:

- В газетах прочитал.

Глаза буравят отверстие в районе надбровных дуг - тяжкое чувство холодного притрагивания, почти интимного касания чужой воли. Приходится склониться и потереть ладонью лоб, избавляясь от него. Кожа ощущает влажную прохладу и тугое, гладкое трение, стирающее следы проникновения под черепную коробку. Фонарик гаснет и Парвулеску разочарованно отводит глаза.

- Хорошо быть вампиром, - выдает он. - Пить кровь из свидетелей и обвиняемых, питаться страхом и обитать во тьме. Уметь летать и впиваться клыками в равнодушную жертву. Похоже, не правда ли?

- А вы верите в пришельцев? - спрашиваю я.

- А вы разве не верите? - пожалуй Парвулеско удивлен. - Пойдемте.

Мы двигаемся к безымянному магазину, который приветливо распахивает нам двери и окатывает кондиционированным по-летнему воздухом - с прожилками изморози и хрустальной голубизны. Холод сковывает движения, Парвулеско прижимает к лысине шляпу и в один широкий шаг вминает следующую дверь, порождая тонкий колокольный звон.

- Это мы, Нонка! - кричит он в мрачные проходы бесконечного кладбища вещей и эхо медленно гаснет под сводами, искажаясь в зловещее громыхание.

Пока мы идем вдоль витрины, не рискуя покидать каботажный путь, освещенный солнцем. Влажные тени ползут по бесконечному стеклу, ложась причудливой вязью нашего дыхания на прозрачность и яркость оставленного пейзажа с двумя машинами и дорогой, пришпиленной к ложу двуногими булавками громадных рекламных плакатов. Они дергаются от неслышимого ветра, устало шевелят ногами и порождают тень страха, что сейчас им надоест торчать бесполезной грудой металла и пластика, они вырвут тяжелые штанги из красной земли под багровыми небесами и двинуться по собственным делам, вытаптывая белесые хлопковые поля.

Что-то искажается в мире. Слегка сдвигается и теряет ориентацию, закручивается в противоположную сторону цвета, отчего над далеким и мертвым городом нависают сверкающие прорезями небеса, как принесенная в жертву редкая рыбина, готовая пролиться бессмысленным дождем на мечущиеся тени давно сгинувших рыбаков между уродливыми пальцами земли, бесконечно долго выбирающейся из плена иллюзий, процарапывая себе путь скрюченными артритом костяшками. Мир готов умереть, но никто не хочет этого замечать. Чье-то дыхание, последний вздох под напором воды выбрасывает на поверхность кровавые пузыри мириад лиц - пустоглазые маски врачей, учителей, родителей, полицейских, бюрократов - паноптикум сумасшедшей реальности.

Рука Парвулеско оттаскивает меня от грандиозной панорамы меланхолии, депрессии, шизофрении, всей наглядности забытой интуиции, мне не хватает сил сопротивляться, я обвисаю рождественским белым медведем в красной кепке и погружаюсь в иную мозаику внутренней бесконечности.

- Туда, туда! - кричит лысый человечек и мимо проносятся с невероятной, невозможной скоростью медленные полки, уставленные то ли абстрактными скульптурами, то ли скульптурными абстракциями, среди которых притаились тени мозаичного, фасеточного мира, мира одного глаза, большого и осмысленного насекомого, мыслящего о нас в космической бездне. - Нам не следует торопиться среди стольких лиц!

Сужающиеся провалы, хищные челюсти плотоядных вещей, щелкающие черепа давно умерших птиц, так и не испивших воды из расставленных колб. Руины пятнистых красок и левосторонних кисточек, таинственные знаки - обломки ушедших эпох, прямо смотрящих в немигающие глаза Парвулеско - единственного визионера, кто знает тайные заклятья ночных псов.

В общем безумии нет соприкасающихся точек. Топологический разум рассыпается столь причудливой игрой смыслов, что распад индуцирует новую вселенную, новый мир, новое божество. Легче чесать их пятки и начинять наркотиками, чем ждать от них способности общаться. Он уже сияет в своем далеко, но мне никак не удается нагнать его, слишком быстро сминается и комкается ненужное пространство, рвется под ногами раскисшей бумагой и сквозь невозможность нас захлестывает присутствие, присутствие чего-то легендарного и лживого.

Вот на проезжающих эронах расселись коневоды, скорбно глядя в уши потерявшейся вещи.

- Так дело не пойдет, - скрипит старик. Он прозрачен до света ночи и с каждым звуком отхаркивает кровавые кусочки тела. Весь мир почивает на крохотном обрывке сочащейся массы. Здесь нет плоти, одна нежить.

- Так дело не пойдет, - скорбит маленький паршивец, стягивая хирургическую маску и откладывая подрагивающий от вожделения скальпель. Он обнимает большую емкость с желтоватой жидкостью, в которой плавает мозг, окруженный веселой стайкой разноцветных рыбок. - Нужна правдоподобная гипотеза. Нужна правдоподобная гипотеза. Нужна...

Заклятье повторяется нескончаемой лентой, оборачивающей меня в выскобленные папирусы ветхой древности. Я связан, но крепкая рука Парвулеско тащит прочь - к новому кругу хаотичной яви, поперченной трагическими светлячками, однодневками горести, слишком юными, чтобы бояться смерти, которая уже сжимает их в ладошках.

- Решетку! Долбим решетку! - принимает тяжелое решение старик, вытягивая из пугающей прозрачности молоток и зубило - старых знакомых исковерканной жизни, жизни по ту сторону Луны, спокойного созерцания и распада.

- Нет! Нет! - плачет, размазывая остатки шоколада, маленький паршивец. - Нет! Я не хочу к Гарри!

Я срываюсь в пропасть. Ничто не держит вытянутые вверх руки и синева легкой лентой ускользает ввысь, в регулярность плиточного неба, где проглядывают из убежища честные торговцы, кишащие в барочных лабиринтах космических ульев. Тишина и прихотливость обрывистых трещин, покой спящей воды, готовой принять что угодно в умершем и не заметившем это мире.

- Тони! Тони! Тони! - заклятье или проклятье, имя или императив прорывается толстой улиткой по спазматическому горлу, оставляя невыносимую горечь и жажду. Время исчезло. Вернее, оно сдвинулось назад, в вечное прошлое, отстало от ритма на легкое мгновение и все потеряло свой смысл.