Михаил Савеличев - Меланхолия

- Вы не хотите сказать что-нибудь господину мэру? - подскакивает к кровати секретарша и сует листик с вопросами и ответами:

"Мэр: Как поживаете, дружище?

Больной: Вашими стараниями, господин Мэр, и божьей помощью!

Мэр: Вы голосовали за меня?

Больной: Конечно, господин Мэр. Это наша семейная традиция - мы не меняем коней на переправе!

Мэр: О! Вы разводите лошадей?"

- У моего больного воспаление легких. Ему трудно говорить, - поджимает Тони губы и как-то сонно смотрит на секретаршу. Не разглядывает с ног до головы, а глотает одним отчетливым презрением.

Секретарша поджимает губки и смотрит на меня взглядом обиженной куклы:

- Вас могут показать по телевизору, - лепечет программа в ее плоском животе. - Вы можете потом передать привет своим родным и близким...

- Спасибо, - улыбаюсь, щерю нечистые зубы и отплевываю гнилостный запах разлагающихся легких, - но ближе господина мэра у меня нет родни.

- Вы... вы... вы родственник господина мэра? - кукла в шоке. Она слишком уверена в собственном существовании, так что спектакль кажется ей настоящей жизнью. А какая жизнь без слащавых сюжетов? Без внезапно найденных детей, обретенных отцов, соединения гордых, но одиноких сердец под развесистыми ясенями? Если бы пришло в голову назваться ее тайным воздыхателем, сгубившим здоровье на почве безнадежной любви, то это так и не родившееся создание, наверное, отдалось бы безумному пылу на моем продавленном матрасе, закрывая глаза в стыдливой гримаске.

- Он может быть даже вашим родственником, мадемуазель, - отплевывается ядом разъяренная Тони. Она расправляет крылья и те мрачным капюшоном готовы сойтись на приторной дурехе. - Потому что он такой же вонючий бродяга, перекати-поле, без денег, без судьбы, без жизни!

Мадемуазель с сожалением отступает, выцветает и за бледнеющей аурой можно разглядеть потасканную обертку, пустые глазки, боевую раскраску косметической штукатурки, бугрящейся на серой и нечистой коже лица, неряшливо спущенные чулки с зацепками и обгрызенные ногти, впивающиеся в фальшивую кожу катехизиса.

- Спасибо... Извините... Простите... Вы очень любезны... - программа в животе тщится выбрать ответ. Она неосторожно отступает назад, спотыкается о жадно качающие изображение провода, размахивает руками, рассыпая листы, задевает стояки с капельницами и лампами, к ней на визг бросаются одурманенные клерки, громилы с подсказками в ушах выхватывает автоматы и пистолеты, бесцеремонно прижимают господина мэра к первой попавшейся кровати с декорированным трупом, что-то окончательно разлаживается в механическом балаганчике, скрипят пружины, бьются чашки, отлетают детали, красные лучи бессмысленно мечутся среди столпотворения големов и блудниц, кто-то открывает стрельбу и раскаленные жала укорачивают извилистую дорогу в ад.

- Как мне выбраться? - шепчу я.

- Соберись. Сложи все мелкие осколки своей души, но не ищи того, что исчезло. Это - смерть, - шепчет Тони.

- Неужели здесь? Не хочу...

- Над ней мы не властны, но она - первоисточник любой возможности. Мы можем помочь духу и жизни, подготовить ему путь, способствовать ему, угрожать, тормозить, но нам не дано преодолеть ее ухищрениями, уговорами, благими намерениями...

- Прощай, - шепчу я в пустоту.

26 октября

Помутнение

Сверху стол походил на огромную подкову. Или клещи. Огромные, тяжелые клещи, изготовившиеся сомкнуться на очередном клиенте, сжать его твердыми, ребристыми губами и расколоть подсохшую скорлупку прожаренного орешка. Высокий ареопаг в белоснежных одеждах восседал по внешнему периметру - более десятка людей, которые перелистывали тощие папки, тихо переговаривались друг с другом, а иногда, даже, выходили из зала. Оказывается, достаточно было свистнуть в маленький патрон, подвешенный у каждого на шее, чтобы мутное стекло отошло в сторону, решетка отодвинулась и член совета получал свою долю свободы.

Тысячи мелочей, миллионы мелочей, которые глаза выхватывали в сияющей белизне ловкой подсечкой голодного пеликана. Дурных и бессмысленных, одиноких и никому не нужных. Например, лысины. У всех были ласины. Кто-то зачесывал туда волосы, жалкие, слипшиеся пряди, простирающиеся по пятнистой от старческих веснушек коже неопрятными, тощими червями. Кто-то пользовался дозволенной шапочкой и она аккуратным островком чернела среди пены нечистых кудрей. Кто-то умудрился превратиться в женщину, и тогда синтетический парик дополнял просвечивающую сквозь похотливую шкуру растерянность плененного и кастрированного мужчины. Сверху было очевидно, как они неправы.

Или то, что лежало перед членами ареопага. Каждое приближение, каждый уровень не давал успокоения и не приближал к пределу. Коробки рассыпались на многоцветные ручки, ручки расщеплялись на карандаши, которые тут же слоились, словно туман, на скрепки, резинки, точилки. Хотелось зажмуриться, освободиться от дара волшебника, взглядом порождающего чреду необратимых метаморфоз, но стальные крючки поддерживали промороженную анастетиками кожу и мир упрямо лез в зрачки, входил нескончаемым потоком, заполнял промежутки между мыслями, а когда иссякли и они, обрушился в бездну торжествующим наводнением. Мол, посмотрим кто кого. Вернее, даже не посмотрим, а еще раз убедимся - кто кого.

И теперь жалкие обломки личного кораблекрушения вертелись в колоссальном водовороте, цеплялись друг за друга, высекая не менее причудливые конструкции, суть которых не удавалось ухватить, так как они тут же разрушались и продолжали свое путешествие к бездне. "Туда им и дорога!", - вещала веселая радиостанция, прорываясь сквозь виски холодным любопытством ученого, препарирующего очередного жучка. Стальное жало наводчика мыслеформ слегка вибрировало, и хотелось отодвинуться, избавиться от щекотки, но стальная полоса крепко обхватывала череп. Попался.

- Он понимает, где находится? - спросил негромко левый травести, но звук набрал мощь, высосал плотную тишину, сбил в один комок все стоны и страдания и выдал их как аккомпанемент трубных гласов, задумчивые виньетки сомнения загадочного божества.

Фон Гебзаттель поморщился, поманил стоящего на страже крупного санитара и очень тихо что-то сказал в оттопыренное волосатое ухо. Стылые ноты привычно взвились, принюхались как разгоряченные гончие, но тихая рябь смысла расплылась по поверхности зала бесследно. Председательствующий выждал, откашлялся и ответил:

- Несомненно. Дело в том, что он сам попросил меня об этом.

- Вы были с ним знакомы? - продолжал допытываться травести, одновременно тыкая жирным пальцем в систему металлических зеркал, тщетно пытаясь настроить отражение. Мое отражение.