Михаил Савеличев - Меланхолия

- Нет... нет... я не могу, - рыдал Геккель и слезы застревали в жесткой щетине.

- А у меня... а у меня... на странице... пятьсот... - тоненько пищал и повизгивал травести.

- Ха-ха-ха!

Оттирая слезы Председательствующий заколотил по столу молоточком:

- Коллеги, коллеги, хватит, обсудим наши взаимные долги на кафедре... - чем вызвал новый взрыв смеха.

- А кто сколько обещал? - поинтересовался травести.

Кречмер наклонился и шепнул ему что-то на ухо, отчего выщипанные в узкие дуги брови поползли вверх.

- Однако, - покачал головой травести, - неплохой приработок даже к профессорской стипендии. Пожалуй, я сегодня же возьмусь за перелистывание того, что наслали мне друзья... А если толкового студента засадить? Или - сканером, а затем - программой?

Тут травести обнаружил, что все остальные уже молчат и с интересом прислушиваются к его размышлениям вслух. Наступила полная тишина. И вдруг глубоко в недрах здания родился, набрал силу и прокатился по гулким коридорам, невзирая на запертые двери, отчаянный вопль, искаженный попутными эхами, вобравший в себя весь покой расслабляющих инъекций, чтобы выплеснуть их жуткой и трагичной модуляцией. Наверное, где-то сработала сигнализация, куда-то ворвались закованные в пластиковую броню санитары, кто-то стал отплевываться и кидаться собственным дерьмом, накрикивая пророчества на постоянно работающий магнитофон. Люди без судьбы, проступки без последствий.

Фон Гебззатель поднялся, прижал руку к сердцу, слегка поклонился и вышел из зала.

- Это...?

- Надо же, в такое время...

- Не повезло.

Тихий анонимный шепот и переглядывание. Тонкая нить в прочный канат общего дела, взаимных интриг и профессиональной дружбы.

- Да, - вдруг опомнился травести, - вы меня совсем сбили с мысли, уважаемый коллега! О чем я хотел сказать? Черт, что-то такое промелькнуло в голове...

- Очень редкая мысль, - прошептал профессор Эй, но травести не расслышал или просто устал от перепалок.

Председательствующий выждал несколько секунд:

- У вас, коллега, есть что добавить?

- Н-н-нет... пожалуй, что нет. Но я вспомню и скажу, - кивнул травести и посмотрел в зеркало.

- Тогда кто продолжит?

- Позвольте мне, - поднял молоточек Кювье. - Если коллеги не будут возражать, то меня интересует субъективный, так сказать, аспект болезни. Есть ли она кажимость для самого заболевшего, или мы имеем дело с тем, что и личностью в полном смысле назвать нельзя? Аполлонийский, так сказать, аспект и аспект дионисийский.

- Это спорная проблема, - вступил в разговор Лафотер, - и вряд ли она может быть разрешена таким способом.

- И чем вас не удовлетворяет разбираемый случай? - спросил Кювье.

- У меня странное впечатление, - пожал плечами Лафотер. - И я пока не могу его выразить в словах. Хотя... скажем так, у меня есть некоторое ощущение, весьма слабое, но тем не менее достаточно раздражающее и предостерегающее против того, чтобы мы слишком углублялись в изучение данного случая. Я вполне готов принять весь восторг профессора Эя, в результате которых нами было потрачено столько сил и... э-э-э... ресурсов, я понимаю его убежденность, хотя являюсь самым строгим критиком, да что там, противником его теории, но. Но. Это трудный путь. Это кропотливая работа. Наскоком ее не решить, тем более сборищем таких старых обезьян, как мы. Здесь нужен фанатик, фанатик в самом хорошем смысле слова.

- И кого вы видите в роли такого фанатика? - поинтересовался Председательствующий.

- Ну, мои желания здесь мало что означают. Есть Попечительский совет, в конце концов.

- А причем тут Попечительский совет? - удивился Вернике. - Вот передо мной, как и перед всеми, лежит Устав совета, кстати рекомендую каждому его внимательно перечитать, там кроются достаточно любопытные возможности. Так вот, в Уставе в компетенцию Попечительского совета не входит подтверждение диагнозов или проверка назначаемого лечения. Нам доверяют, коллеги!

- Вам ли это не знать, - пробурчал Геккель, - вы сами и писали эту галиматью...

Председательствующий предостерегающе постучал молоточком.

- Продолжайте, коллега.

- Тем не менее, я требую созыва заседания Попечительского совета клиники, - сказал Лафотер. - Кажется, один из наших коллег уже имеет особое мнение по данному вопросу. Теперь такое мнение имею и я.

- И где мы будем заседать? В мэрии? - язвительно поинтересовался Вернике.

- А почему в мэрии? - вскинулся засыпающий было Кювье. - Зачем нам мэрия?

- Вы как всегда отстали от жизни, коллега, - вздохнул Кречмер. - Господин мэр большинством наших голосов избран Отцом-основателем Общества и Почетным и Действительным Председателем Попечительского совета.

- Он же был связан со слонами? Кормил их, что ли? - спросил Кювье.

- Он их па-тро-ни-ро-вал, - выговорил Кречмер. - Теперь он патронирует нас.

- Всегда завидовал людям со столь разнообразными интересами, - покачал головой Лафотер. - Сегодня он со слонами на шоссе, завтра - с сумасшедшими в клинике...

Председательствующий предостерегающе постучал по столу:

- Коллеги, коллеги, еще раз напоминаю вам о необходимости корректно изъясняться! Суд чести не дремлет!

- Какой суд? - вновь встрепенулся Кювье.

- Чести, мой дорогой, чести, - промурлыкал травести. - Береги, так сказать, честь с молоду.

- А не пора ли нам вернуться в наши траншеи? - высказался профессор Эй. - Несмотря на высказанные предложения относительно вынесения рассматриваемого случая на рассмотрения Попечительского совета ("Zehrfahrenheit", пробормотал Геккель)... Что коллега? А... Так вот, несмотря на столь разумную мысль, я все таки предлагаю вам выслушать мои собственные соображения по данному случаю.

- Возражений нет? - вопросил Председательствующий тишину. - Тогда слово предоставляется профессору Эю.

Голоса и люди сливались в единую неразличимость. Белые фигуры постепенно тонули в заливающей их зеленоватой воде и лишь сияющие лучи, отбрасываемые душой в пустоту черных логосов, пробивали тяжелую толщу, вырывались из цепких объятий. Пятнистый пол распухал в астигматизмах неряшливой линзы, набирал недостающей регулярности и вот уже собирались, выстраивались воинственные порядки пешек и тяжелых фигур, среди которых выделялся бестолковый слон. Его серая туша никак не желала помещаться на отведенной клетке и морщинистые бока бесцеремонно расталкивали засидевшихся королей.

Голова мерзла. Пальцы синели и скрючивались параличными крючками, нелепо изгибались, как будто хотели укорениться в железной вазе стальных полос. Громадное, распухшее тело то взрывалось ужасающей жарой, истекало, исходило потом, то съеживалось, как подтухший карлик, падало внутрь к недостижимой точке внутреннего отражения, черного зеркала пустоты, одно касание которого сжимало, стискивало сердце в безжалостной руке, болью и страхом запуская новый, тяжелый источник реакции, взрыва, отчего плоть содрогалась и вновь устремлялись вовне.