Михаил Савеличев - Меланхолия

Постепенно безжизненных уровней становилось все больше, глаза привыкали к темноте, и очередной жилой этаж врезался в сетчатку сухим ударом, выковыривая из под век слезы. В искаженном преломлении радужных лучей почти ничего не удавалось рассмотреть - пока промаргивался вновь наступала темнота, выносимая лишь под аккомпанемент гудение спускающегося лифта и дыхание сопровождающих.

- Долго, - выразил и мое мнение правый охранник.

- Долго, - поддержал нас левый. - Пора менять неторопливость на скорость.

- А что будем делать с надежностью? - осведомился правый. - Хочешь попробовать где-нибудь здесь застрять? В скорлупе?

- Кое-кто застревал, - ответил левый. - И доставали. Но вот кое-кто до места не доезжал, это точно.

- Индейские байки.

- ТИ-ШЕ... - сказал голос. Это не был Парвулеско. В обволакивающей патоке звуков пряталось несметное количество ядовитых жал. Чудилось, что стоит пошевелиться, сдвинуться в стоячей волне генерируемого повеления и в ухо, в щеку, в мозг вонзятся миллионы игл, ощеряться болезненными крючками, безжалостно разрывая крохотные капилляры неловкой жизни.

- Приготовились, - возразил Парвулеску, непонятным заклинанием отгоняя на миг наваждение хищной тишины, выцарапывая паузу в шевелящихся зарослях ядовитых звуков, короткую, но вполне достаточную, чтобы меня задвинули к стенке лифта и загородили спинами вид на решетку. Сбоку отодвинулась панель, обнажая три карабина в стойке.

- Что делать, шеф? - поинтересовался левый, пристраивая карабин у плеча и тыча локтем мне в лицо.

- Что обычно, - сказал Парвулеско и выстрелил сквозь решетку в нарастающий багрянец. Звук срезонировал, настраивая камертон лифта, обнял голову неожиданно облегчающими страх щипцами, вгрызся в разлитый яд тяжелой прямотой антидота, содрогнулся от добавочных порций, раздулся, отяжелел, уплотнился до редких черных капель, оседающих на пластиковых панелях продолжающего двигаться спускового механизма.

Нас заряжают, неожиданно понял я. Нет никакого лифта, нет никакого я, нет никаких людей. Вообще ничего нет в мешанине мертвых оболочек. Скорлуп. Есть четыре разумных патрона. Два пристрелочных и два основных. Две попытки и еще два шанса, которые долго опускаются в приемный механизм вселенского ружья. Настолько долго, что одиночество породило иллюзии, главная цель и смысл всей жизни оказались забытыми, порох смерти отсырел и прокис, распространяя вонь, которую ржавые патроны почему-то приняли за душу. Мы не оправдали надежд, догадался я. Нет ничего более важного для нас, но мы развращены ожиданием. Мы утеряли искру, божественную искру, смысл которой - не жить, но умереть в яркой вспышке, выталкивая свинцовую смерть из ствола в то, что нам знать не дано. Чей висок? Чей рот? Чье сердце? Все это - за гранью, за решеткой лифта.

Мы прокляты. Почему мы всегда оказываемся прокляты? Почему в нас оказывается темное пятно сомнения, которым мы поначалу гордимся? Оно для нас зыбкое основание оправдания украденной жизни. Мы не вспыхиваем, а медленно, ужасно медленно и, как кажется нам, рачительно сжигаем щепотку за щепоткой, получая вместо огня неровный отблеск искр сквозь зеленоватый дым обыденной жизни.

- Заткните его, - попросил Парвулеску. - Заткните его дьявольскую глотку.

И только тогда я, кажется, понял, что говорю вслух. Впервые заговорил вслух. Перестал транслировать мысли, разлепил губы и зашевелил неловким языком. Скрючившись на полу, вздрагивая от выстрелов, говорил, бормотал, плевался и снова говорил.

- Хватит, - пнул раздраженный голос. - Хватит. Надо идти. Надо дальше идти.

Меня подхватили и поволокли, ноги болтались где-то позади, голова свисала вниз, а скованные руки упирались в живот. Хорошо ощущать себя сломанной куклой в руках непонятных сил. Двигаться сквозь неведомое в наручниках, чувствуя как немеют мышцы. Погружаться в сновидческое, пророческое, страшное прозрение, словно оказываться в тайном фокусе странного откровения, "посещения", пробивающегося откуда-то из высших сфер, сквозь непреодолимую толщу оболочек лабиринтов, сгустки темных энергий, выбрасывающих свои щупальца из гниющего осадка коллективной психики. Что это за место? - вопрошало удивление и беззвучный ответ утверждал - То, где все заканчивается. Темнота разряжалась мозаикой картин - слишком запутанных и неуловимых, чтобы разобраться в смысле; фантомы подлинной реальности тонкими эманациями просачивались сквозь преграды здравого смысла, сквозь устаревшие подпорки привычных рецептов, перебирая струны интуиции, заставляя звучать ее сквозь догматику норм.

- Так гораздо лучше, - сказал Парвулеско.

Он пододвинул к себе пепельницу и кинул туда обгоревшую до самого кончика спичку, ставшую похожей на скрюченную, черную поганку. Сверху свисал большой шар света, а в зеркальных стенах отражались бесконечные ряды сидящих друг напротив друга людей. Я положил руки на прохладный металл поверхности стола и раскаленным запястьям стало немного легче.

- Где мы? - спросил я.

Парвулеско рассмеялся, растянул толстые губы так, что стали видны зубы. Глаза за преградой толстых линз сузились, отбросили снопы морщинок к вискам.

- Для вас это бессмысленный вопрос, - заметил он. - Важно не где, а - кто?

- Я ни в чем не виноват.

- Слишком разумное замечание, - вздохнул Парвулеско, глубоко затянулся и выдохнул синеватый дым на стол. Густой туман медленно растекся плотной лепешкой, растянулся, достал до углов и закрутился там странными водоворотами, стремительно втягивая последние обрывки дыма, вовлекая их в ротацию. - Видите? Ничто не указывает на присутствие сил, пока не заплатишь за визионерство собственными легкими, собственным дыханием. И это лишь простейший уровень. Стоит изменить форму и происходят удивительные превращения.

- Что вы имеете в виду?

Отражение возмущалось. Ему было страшно. Если прищурить глаза, приглушить расплывчатое освещение, сконцентрироваться на том, что происходит за пятнистой от времени поверхностью, то можно уловить удивление напяленной оболочки, ее страх, разочарование. Весь пучок обыденных реакций, предсказуемый химизм рациональности, превращающей тело в неподвластного душе голема.

Парвулеско внимательно наблюдал за мной глазами древней черепахи, поднимающей морщинистые веки лишь затем, чтобы уловить редчайшее мгновение изменения в окружающем ее пейзаже.

- Не лгите ни мне, ни себе. Не лгите, прежде всего, себе самому. Моя профессия - ложь, и я распознаю ее даже в шуме ветра, когда перехожу из одной иллюзии в другую.

- Чего же вы желаете? Правды?

Парвулеско усмехнулся.

- Невидимая Вселенная кипит. Она насыщена энергиями, токами высокого напряжения, озарениями, тенями, грозовыми разрядами и молниеносными материализациями. В ней каждый постоянно меняет свои имена и маски, растворяется и концентрируется в потоке световых догматов, погруженных в конкретность психики. И все мы - жители этой оккультной страны, чья столица находится в бездне метафизики, мистических доктрин, религиозных формул, и чья периферия лишь граничит с обычным миром. Когда переступаешь границу обыденности в погоне за пониманием или в побеге от реальности, то оказываешься в страшном центре запутанных нитей заговора, откуда уже нет никакого выхода. Какую бы благостную картинку вы себе не придумывали, теперь нет гарантии, что это - не контрзаговор, что за личиной обычности не скрывается двойной агент, готовый в любую секунду размозжить вам голову.