Яна Завацкая - Ликей

Ведь я думала, что душа — это что-то огромное, прекрасное, Божественное, способное объять всю Землю.

А душа, оказывается — это просто такой жалкий, маленький, очень болезненный комочек, съежившийся где-то там, в глубине… похожий на трехнедельного эмбриона.

Ее так легко убить…

— Вы извините, я вас, наверное, обидела, расстроила, — говорила Рита. Она сама теперь чуть не плакала. Джейн покачала головой. Она уже взяла себя в руки.

— Нет, нет, Рита, все нормально. Скажите, а вы с детства ходите в церковь?

— Да… наши родители верующие, и мы с детства приучены.

В дверь позвонили. Джейн протянула руку к пульту.

— К вам кто-то пришел?

— Да… Рита, вы не беспокойтесь. Все будет так, как должно быть.

— Да, вы правы… на все воля Божья, — ответила Рита. В гостиную ворвалась Беатрис — сильная, шумная, веселая, в лимонном кампо с вышитой зеленой ветвью. Джейн попрощалась с Ритой и выключила ВН.

— Пошли, лягушонок, — сказала Беатрис.

— Почему лягушонок? — спросила Джейн, надевая кроссовки.

— Меня бабушка так иногда называла… armes Froschlein. Бедный лягушонок.

Джейн улыбнулась — Беатрис с ее большим ртом, длинными конечностями и сейчас напоминала большую лягушку.

— Представляешь, — рассказывала Беатрис на ходу, — помнишь, я рассказывала, что заложила эксперимент — ну с рестриктазой… СК-4, чтобы усилить антимутационный механизм… Вчера эти телята родились. Я на ферму ездила… На мышах-то все хорошо получалось… А у телят знаешь как экспрессировалось? У большей части — вообще ничего, ноль. Хотя этот аллель доминирует стопроцентно, ген вообще менделирующий… А три теленка родились мертвыми, я посмотрела сегодня — оказывается, получился парадоксальный эффект, вообще рестрикция не работает. Уроды жуткие.

Девушки неторопливо бежали по парковой аллее.

— И почему это так? — спросила Джейн.

— А Гермес его знает… буду дальше смотреть. Все-таки разные виды — это разные виды… нельзя механически переносить. У меня Шурка работает, кандидат, знаешь, такой восторженный — ах, мы сначала коровам этот механизм встроим, а потом на людях… евгенист тоже. Тут даже с мышей на коров не переносится.

— Да… с людьми все сложнее, — сказала Джейн. Хорошо все-таки Беатрис… честный труженик науки. Как бы Джейн хотелось вот так спокойно заниматься генным конструированием, размышлять, экспериментировать… и даже какую-то досаду на себя чувствуешь — ведь тебя для науки готовили… а ты чем занимаешься? Все воюешь с какими-то несознательными личностями. Да еще вот и влюбилась…

Воспоминание об Алексее снова постепенно заполняло всю душу Джейн, становилось все острее, все тяжелее… Словно прочитав ее мысли, Беатрис спросила.

— Ну а у тебя как дела?

Они выбежали из сада, побежали по дорожке вдоль ручья — эта дорожка вела до самого Павловского Дворцового парка. Джейн уже привыкла заниматься здесь джоггингом.

— Да ничего, — вяло ответила она.

— Все страдаешь? — поинтересовалась Беатрис.

— Ага…

— Чокнутая.

— Ага.

Беатрис глубоко вздохнула на бегу.

— Не понимаю… не понимаю. Нашла, кого выбрать… Это ужасный тип, я спрашивала у Моники, она знает его как облупленного, он же к ней на обследование ходит.

— Что она тебе сказала? — встрепенулась Джейн.

— Ты же там сидела… могла сама все прочитать, она фиксирует все результаты обследований.

— Ты знаешь… мне это показалось как-то нехорошо. Я не стала читать. Ну понимаешь, если ты видишь голого человека на улице — ты же отвернешься… особенно если он не по своей воле голый.

Беатрис проворчала что-то себе под нос по-немецки.

— Чего?

— Ничего. Моника сказала, что это, безусловно, болезненный тип. Он в принципе здоров, но направленность личности такая, что вряд ли удастся его переформировать. Он и раньше был неустойчивым. Но для русских это нормально, они почти все душевно неустойчивы, метаются из крайности в крайность. А сейчас он находится под сильным влиянием церкви, он принципиально не приемлет возможности взять жизнь в свои руки, работать над собой… в общем, все эти их бредни, ты наверное, уже их слышала. И ты бы хотела серьезно жить с таким мужчиной?

— Понимаешь, Беа, — беспомощно сказала Джейн, — Я бы не хотела. Но это от меня уже не зависит. Сама я прекрасно понимаю, что он мне не подходит. Что если даже мы бы поженились, наша жизнь была бы сплошным мучением, а скорее всего, мы бы через год развелись. Но это какая-то болезненная страсть, которая совершенно не интересуется тем, чего я сама хочу, и что я сама понимаю… меня просто тянет к нему, со страшной силой — и все. Понимаешь? Может быть, я больна…

— Трудно понять, — призналась Беа, — видишь, у меня с Клаусом ничего подобного нет. И до этого у меня был друг. Тоже все было спокойно. Сошлись — разошлись. Я люблю Клауса, но у меня в этом нет никакого противоречия — я и умом знаю, что он хороший, добрый, интеллектуал, отличный собеседник, надежный товарищ, и сердцем чувствую любовь. Знаю пару его недостатков, но соглашаюсь с их наличием — ведь нет людей без недостатков. Я не понимаю, что с тобой происходит. Я если не хочу любить человека — то и не буду его любить.

— Может быть, я просто пытаюсь его понять… пытаюсь и не могу. Это как загадка, Беа… понимаешь, вот появился такой человек, который живет не как все. А вдруг мы неправы, а он прав? Ведь тогда все нужно пересматривать, нужно жить иначе… тебе хорошо, ты занимаешься наукой и всегда права. А я работаю с людьми. Я должна им что-то говорить, чему-то учить. А вдруг я неправа?

Девушки выбежали на широкую поляну, замолчали, проделывая дыхательные упражнения…

— Холодно, — пожаловалась Беатрис, — побежали обратно.

Она молчала некоторое время, а потом заговорила.

— Знаешь, у меня была бабушка… то есть она и сейчас жива. Я в детстве ее очень любила. Лет до пяти. Меня часто у нее оставляли… мать с отцом тогда разводились, ну и я подолгу жила у бабушки. Я в общем рада, что родители развелись. С отцом у меня прекрасные отношения, и с отчимом — тоже. Мама счастлива с отчимом. Но я не к тому… В общем, бабушка меня баловала, я у нее жила, как в материнской утробе. Лакомства, телевизор — сколько хочешь… но и не только в этом дело. Она меня как-то любила, что ли, понимаешь… Я помню ее руки. Я помню, как она смотрела на меня… и у меня возникало такое чувство — меня любят просто так, за то, что я ребенок, что играю, делаю что-то там такое смешное, что у меня сладкое личико и синие глазки. Так бабушка говорила — сладкое личико. Мама никогда не говорила мне так. Родители всегда относились ко мне, как ко взрослой. И это правильно, я благодаря этому стала ликеидой. Они уважали во мне личность… но бабушка говорила: сладкое личико, котеночек, медвежонок, она со мной сюсюкала и баловалась, как сумасшедшая… А потом однажды… я была свидетельницей скандала. Мне было пять лет. Бабушка так холодно, жестко говорила маме: «До каких пор? Мне всего шестьдесят три года. Я хочу пожить для себя. Я вырастила тебя и Йозефа и хочу теперь отдохнуть. Почему я должна воспитывать твою дочь? Я не подкидывала тебя своим родителям»… И вот это, знаешь, так меня задело… бабушка не знала, что я слышу ее слова. Но все равно, тем более — значит, на самом деле она ко мне вот так относилась. Я была обузой… лишним, никому не нужным грузом… «почему я должна?» «Твоя дочь» — эти слова обожгли меня как огнем. Я, оказывается, вовсе не котеночек… и не медвежонок. Бэби Беа, как она говорила… вовсе нет. С тех пор меня уже не подкидывали бабушке. Я бывала у нее, но очень редко, и отношения стали другими… она еще пыталась со мной сюсюкать, но я сторонилась, шарахалась… я помнила.