Дин Кунц - «Если», 1994 № 03

— К вам жалоба, что ли, поступила? — спросила мимоходом — Нет? Тогда зачем? С какой целью?

И самом деле, зачем? Что за блажь, убивать здесь время. Если б меня занимали проблемы подобных заведений, то достаточно было зайти в местное управление социальной защиты и услышанные там стенания наложить на масштаб государства. Скажем, Тверской губернии для 16 домов призрения в 1993 году планировался миллиард рублей, а фактически на один лишь четвертый квартал сумма затрат подскочила втрое. Но нет этой суммы, нет! Значит, санитаркам, живущим на два минимума зарплаты, прибавка не светит. Значит, побегут они куда глаза глядят. И каждая, заметьте, оставит без ухода 50 (такова норма) лежачих стариков и старух — тех самых, которым простыни застирывать надобно ежедневно. Кстати, норма простыней на казенную душу — три штуки в год. Останется одна? И пол-наволочки? На пропитание положено 700–800 в день, на лекарства — 15 рублей (!). Урезать и дальше? Карманных денег опекаемым почти не дается: 80–85 процентов пенсии изымает госбюджет.

С другой стороны, если бы вздумалось рассказать о трудовом коллективе, — пожалуй, хватило бы посидеть час-другой с директором, чтобы понять, отчего Ржевский интернат, самый крупный в области, слывет и самым лучшим. А может, и в России таких единицы Я спросил: «Тараканы водятся?» Посмотрели, как на шизика: при нашей-то, дескать, стерильности?! И впрямь: две пятиэтажки, соединенные горловиной перехода, словно сиамские близнецы, лабиринт коридоров, холлы с цветами и телевизорами, столовая, спальные комнаты — всюду непривычная для коммунального быта свежесть, трогательный, без роскоши, уют. Зная жалкую зарплату персонала, не могу объяснить его молитвенное усердие ничем иным, кроме как генетической добротой. Хотя допускаю, что последняя подогревается жесткой политикой порядка, которую властно проводит Ершова все 12 лет своего директорства.

Впрочем, ее борьба за престиж пансиона не сулит ни орденов, ни привилегий. Конечный результат — в шелесте старушечьих голосов: «Хорошо нам туточки, мил человек». И я радуюсь вместе с ними: хорошо…

А хорошо ли?

Странное, вроде, явление: чем яростнее кричат о жуткой нищете стариков, тем меньше желающих попасть в Дом престарелых на полное гособеспечение. Еще недавно были очереди, теперь сокращается персонал. Два года назад Ржевский интернат насчитывал 667 опекаемых, а прошлом году — 649, нынче — 460. Отчего так? Бабушки для семьи стали «рентабельны». У иных пенсия не намного уступит заработку домочадцев, и терять такой куш нет резона. А если еще дед или бабуля на ногах, если обласканы внуками — Господи, так они последнее отдадут, лишь бы жить при родных.

Увы, не всем такое везение. Кого-то хворь приковала к постели, а дети в работе, и некому воды подать, не говоря о других канительных и стыдных потребностях. Кто-то начал сходить с ума наедине с пустой избой, немощью и бессоницей. А кому-то смолоду беда выпала — стал калекой и обузой своим близким. Куда деваться? Где выход? Нет его, кроме богодельни. А что это такое — курорт, больница, тюрьма? «Хуже, — усмехнулся один постоялец. — Здесь сроков не дают». — «И что же, никто не может встать и уйти?» — «Половина не может: лежачие. А кто может, тому некуда. Разве в специнтернат». — «Спец?» — «Ну да, для психов и алкашей. Там и охрана — спец, упаси Бог»…

В отсеке «Изолятора» стояла гнетущая тишина. Сквозь узкую, как лезвие, щель между створками двери, которую Тамара Ивановна не советовала трогать, сочился тусклый сват. Почудилось даже чье-то бормотание. Но за дверью оказался пустой холодный тамбур, откуда ступени вели в подвал. Пожав плачами, я вернулся в свою комнату. Она была объята лунным сиянием. Громадный лимонный диск пялился в окно, промерзлые кусты тянулись к нему скрюченными суставами. «Стареть тоскливо, — вздохнула моя душа, — но это единственная возможность жить долго».

Стоп! Я поймал себя на этом вздохе. Я исторг его не всуе, а применительно к себе, немощному обитателю приюта. Груз лет вдруг согнул мои плечи, съежилось лицо, руки искали опору… Вот оно, вот ради чего я остался, надеясь ощутить себя одним из них, понять их изнутри. Как объяснить это директорше?

«Вечер жизни приносит с собой свою лампу» — изречение Жубера, французского моралиста. Света нашей лампы хватает на один Дом, но он, если хотите, не просто дом — маленький город. — Коридоры — улицы, холлы — зеленые скверы. Вестибюль, где собирается местный люд а ожидании сигнала на «прием пищи», — своеобразный Гайд-парк. Вправо от него — киноконцертный зал. влево — цирюльня и сберкасса. Поднявшись на холм второго этажа, попадаешь в богатую библиотеку с отделом для незрячих. Аделина Лозова, библиотекарь-подвижник. показала также музей и молельную комнату — освятил ее местный священник, а украсил библейскими картинами свой, из постояльцев, художник Михаил Михайлович Седов. Не мог миновать я и «красного уголка», хотя он вовсе не уголок, а еще один зал — для досуга и праздничных застолий. В два месяца раз сюда несут самовары, пироги и оптом чествуют именинников. Говорят, население, кто может, даже поплясывает, а был случай — сыграли свадьбу.

На правах постояльца высаживаюсь а «Гайд-парке» и окунаюсь в новости и сплетни.

«Ты, девка, видела — еще одни супружники поселились? Она-то лежачая, мычит только, а он — бугай ладный, на ем бы пахать, а не газетки ему почитывать». — «У меня к таким мужикам веры нету. Фильченки, помнишь, были? Ну, который в другой интернат сбежал, а она тут пострадала да померла? Вот ведь. И хватило ему совести возвернуться! Все ее тряпки пропил»…

«Да с чего ты взял, что мыло отравленное?» — «Я, как помоюсь, — глаза залипаются».

«Скобелевой уж паспорт отдали. Сколь ни каялась, ни молила, директор ни в какую». — «Сама напросилась, тут с капризами не любят, тут тебе энтого плюваризма не допустят». — «Я и говорю, не простили. Как того парня, инвалида — Шестун, что ли, его фамилия?» — «Ну, тот фулиган был. Чай варил а комнате, а то среди ночи телевизор включит. Санитарку, болтали, избил…»

И вдруг — умолкли. Все, как один. Вестибюль пересекала Тамара Ивановна, и лица опекаемых, точно подсолнухи за солнцем, поворачивались по ходу ее следования. Едва она скрылась, гудеж возобновился.

«Вчерась на воздух вышла, а наша скамейка разбита, и от беседки одни охвостья». — «Пэтэушники веселятся. Иную ночь под окном так лаются, хоть уши затыкай. Вот Бог соседство дал!» — «Кабы детсад был рядом, слышь, Клава…»

«Давление нонче до самого утра давило». — «Видать, телевизор пересмотрела». — «Aral Онемел он у нас. Наверно, это злыдень Поздеев добрался до него. Давно грозился».

— «Чего ему надо-то?» — «Обрыдло, говорит, кажный день одно и то же кино про Марию. Я ему толкую: название одно, а серии разные…