Журнал «Если» - «Если», 2001 № 03

— Задуришь ты нас своими спорами, — сказал Пейре чуть не плача. — Я одно знаю: ваш Монфор, будь он проклят, сидит в Тулузе, а прежде там сидел наш граф Раймон, с которым ваши люди обошлись жестоко и несправедливо.

— А тебе-то что с того? — спросил Доминик. — Я не о светских властях говорить пришел.

Так и случилось, что на третий день после появления в Монферье незнакомца, которого подобрала на дороге Мартона, местные крестьяне собрались перед маленькой, несколько лет уже пустующей церковью послушать, что скажет им странник.

Стоит посмотреть на эти горы, размыкающиеся над головой, на утонувшие в густой зелени склоны и скалистые вершины, на быстрый водный поток с белыми гребнями на перекатах, на маленькое, затерянное меж гор селение, на пыльную эту площадь и старенькую церковку с провалившимся порогом, сквозь который выросла уже трава за годы запустения.

На пороге, пошире расставив босые ноги, утвердилась Мартонина находка — тощий, хворый с виду человек в рубище, с котомкой через плечо. Впервые при дневном свете видит его Пейре и понимает, что не ошибся в своем предположении: монашек-то действительно знатного рода. С такой осанкой крестьянин не рождается. Нос у монаха крючком, брови дугами, ресницы светлыми стрелами. На диво быстро набрался сил: третьего дня помирал, вчера еле шевелился, а нынче воскрес и говорит глуховатым, но внятным и хорошо слышным голосом.

Ничего такого особенного, впрочем, не говорит. Пересказывает каноническое Евангелие. Но так пересказывает, будто сам при всем присутствовал. И само собой как-то делается понятным, что все сказанное — правда, и, стало быть, учение катаре кое об иллюзорности Иисуса насквозь лживо.

Сельчане слушают, разинув рот. Потом один, у кого ума побольше, чем у остальных, протолкался вперед и крикнул Доминику прямо в лицо:

— Да что тебя слушать, папский прихвостень! Говоришь: «Иисус», а думаешь: «Монфор». Говоришь: «спасение души», а думаешь: «отдайте ваши земли».

Доминик спросил:

— Ты веришь в то, что Иисуса не было? Что Он не рождался, не жил, не ходил по земле, не ел хлеб, не пил вино, не страдал, не умирал?

— Я верю в то, что этот мир предан злу и всецело находится в руках дьявола, — запальчиво сказал тот из сельчан, у кого было побольше ума, чем у остальных. — Возрази мне, монах! Докажи, что я не прав!

— Ты не прав, — мягко сказал Доминик.

Все засмеялись, громче всех — спорщик и Пейре. Пейре был сильно смущен тем обстоятельством, что пригрел в своем доме эту католическую змею — по неведению, по ошибке. Знал бы, бросил бы умирать на дороге, только чтобы не хлебать сейчас позора.

— Весь этот мир пронизан злом, — заговорил опять тот из сельчан, который знал больше всех. — Доказательства этому мы видим каждый день. Вашему добру нечего делать здесь. Место занято! — Он раскинул руки, будто желая разом обнять и эти горы, и быструю речку, и деревню, и далекую Тулузу — опозоренную Тулузу, стены которой снесли и укрепления срыли по велению Монфора: будто уличенную в прелюбодеянии жену остригли. — Добрый Бог не допустил бы всего того, что делалось в этом мире. А коли допустил — стало быть, не добр вовсе и не благ.

Доминик молчал. Долго молчал, так что в этом безмолвии неожиданно стало слышаться невысказанное знание. Будто не доросли собеседники его до этого знания. Будто слишком малы они еще и неразумны.

И сказали Доминику — чтобы только прервать это странное молчание:

— Знаешь ли ты, монах, что до тебя много раз останавливались у нас совершенные катары?

— Знаю, — сказал Доминик. — Ибо слышу в ваших словах отзвуки их речей.

— Мы прогнали нашего священника, монах. Он обирал нас, лгал нам, вел непотребную жизнь, а от нас требовал денег, благочестия и покорности.

Доминик вздохнул:

— Догадываюсь, — сказал он.

— Но совершенные — они никогда не лгут. Они ведут строгую жизнь, их тело изнурено постом, их дух возвышен постоянной молитвенной работой, в их глазах свет, их голос тих, но проникает в самую душу…

Тут говоривший осекся, ибо, сам того не желая, обрисовал облик стоявшего перед ним католического монаха.

Доминик сказал:

— Да, я встречал совершённых и говорил с ними. Многие из них действительно таковы, как ты только что сказал. Тем больше оснований сожалеть об их заблуждениях, ибо сердечное верование их бесконечно далеко от истины и уводит их в пасть Ада, полную острых и ядовитых зубов.

Это были слишком смелые слова. Многие нахмурились и сжали кулаки. Но этот больной немолодой человек бесстрашно смотрел на недовольную толпу, один перед всеми. Пейре набрался духу и выкрикнул:

— Те совершенные творили чудеса, чтобы мы поверили их правоте!

— Расскажи, — попросил Доминик.

Пейре оглянулся на односельчан, шагнул вперед, решительно тряхнул головой и заговорил:

— Они делали много дивного и поразили нас в самое сердце, ибо прежде нам не доводилось видеть ничего подобного. Один из них взял несколько горстей муки и рассыпал по земле тонким слоем, а после ходил по ней ногами и не оставил никаких следов. Это потому, что он ступал по воздуху, а к земле не прикасался. И многие из нас были свидетелями чуда и потому поверили всем словам этого человека. Ведь если бы он не был свят и прав во всем, что утверждал, то ему не удалось бы совершить ничего подобного… А другой развел огонь и много раз протягивал руки сквозь пламя, и пламя не смело повредить его плоти.

Доминик слушал, и по его лицу невозможно было понять, какое впечатление производит на него рассказ Пейре.

А сельчане вспоминали тот день, один из самых ярких в их размеренной жизни, состоящий по преимуществу из тоскливых будней. Нечасто выпадали им такие праздники. И спросили они Доминика:

— А ты можешь ли сделать что-нибудь подобное, чтобы мы поверили тебе?

— Нет, — сказал Доминик. — Ничего подобного я сделать не могу. И потому, если вы хотите спасти себя и готовы последовать моему доброму совету, вам придется поверить мне на слово.

Он порылся в своей торбе, которую носил через плечо, и вытащил лоскут пергамента, где были написаны какие-то слова.

— Есть ли среди вас обученные грамоте? — спросил он, впрочем, без особой надежды.

Один выискался — большая редкость в селении. Доминик подозвал его к себе и передал лоскут. Грамотей повертел пергамент в пальцах, пытаясь разобрать слова. Не шибко-то он был грамотный и потому через минуту спросил, щурясь на Доминика:

— А что здесь написано?

— Символ Веры, — сказал Доминик. — Читайте его каждый день и спасетесь, а заблуждения свои оставьте.

И — все. Никаких чудес, никаких доказательств. И за спиной — грозная тень Монфора, который языка провансальского не знает, художества трубадурского не ценит. Чужак, северянин, варвар, франк. Мужланам, понятное дело, трубадурское художество было ни к чему, но захватчиков не любит никто, даже мужланы.