Коллектив авторов - Полдень, XXI век (октябрь 2011)

Иван спросил:

– И что, вы будете платить мне за оральный секс? За то, что я с вами просто разговариваю?

– Я бы хотела этого, Иван, если… если вы не обидитесь. Или?..

– Нет-нет, – поспешил успокоить её Иван. – Я не обижусь.

– Вы придёте завтра?

– Почему нет?

– Я буду рада. И… спасибо вам, Иван.

– За что?

– Просто за то, что вы есть.

Выйдя от Петера, Иван ещё раз с удовольствием пересчитал радужные купюры и бодро зашагал к станции метро. Заскочил в супермаркет, взял каких-то полуфабрикатов в ярких упаковках, бутылку вина. Ольга сидела перед телевизором на продавленной тахте, обняв рудиментарными ножками ведёрко с мороженым. Она была плохо выбрита – явно не ждала никого.

Иван бросил на сковороду пару стейков, открыл вино.

– Этот Петер – жадный ублюдок, – сказал он, ставя перед Ольгой бокал с соломкой. – Знаешь, кто у него в зимнем бассейне? Хисссл. Хотел бы я знать, сколько он с неё уже вытянул.

Ольга нервно качнулась на своей тахте.

– И ты – с ней?!.. – Иван не мог понять, чего в её голосе было больше, обиды или зависти.

– Ты сама нашла для меня эту работу, – напомнил он. – Старухи, хиссслы – какая разница?

Он прибавил звук, отхлебнул из бокала. Молоденькая симпатичная журналистка брала интервью у свиноподобного генерала, увешанного орденскими планками.

– Если я правильно вас поняла, вы хотите, чтобы хиссслы отвели свои корабли за орбиту Плутона? А ещё лучше, чтобы они вовсе покинули Солнечную систему?

– А что вы хотели, дорогуша? – генерал хрюкнул. – Откуда вы знаете, что у них на уме? Мы даже не знаем, чем они питаются. Вот пригласят вас на званый обед в качестве закуски…

Тройное хрюканье.

– Schwein, – Иван вырубил звук.

Убрал ведёрко с мороженым на пол.

– Милый, – сказала Ольга с придыханием. – Наконец-то… – Грудь её так и ходила под сарафаном. – Возьми!., возьми меня!..

Они занялись любовью.

«В конце концов, – говорил себе Иван, совершая механические движения, – какая мне разница, кого и каким способом. Разница всегда заключается только в том, за сколько. Остальное – неважно».

И всё же он почему-то думал о Роззи.

Возможно, мы умирали в Лондоне от чумы. Возможно, защищали от ирокезов форт на берегу озера Делавэр. Или несли по улицам Парижа камни из стен Бастилии. Очень даже возможно. Я ведь тоже не всё знаю.

Ветер пел свою заунывную песню, бросал изредка в стекло пригоршни снежной крупы. Свеча медленно оплывала на столе. Огонек вздрагивал, и по стенам комнаты метались тени.

Зина теснее прижалась к Алексу и натянула повыше одеяло.

– Замерзла, родная?

– Немного.

Холодной и голодной выдалась зима восемнадцатого года, и немудрено было замерзнуть в нетопленом Петрограде. С домов по приказу новой власти содрали вывески, и на месте огромных золоченых кренделей над булочными, ножниц над портняжными мастерскими, рогов изобилия над бакалейными лавками зияли грязные некрашеные пятна. С прилавков давно исчез хлеб, вернее, осталось два его сорта: «опилки» – рассыпающийся, с твердыми остьями – и «глина» – темный, мокрый, с прозеленью. Топили только в общественных зданиях и комитетах. В квартирах же поселились печки-буржуйки, которым скармливали мебель, подшивки журналов, книги. По улицам ходили матросы в пулеметных лентах, с бешеными глазами. Новая власть изымала излишки: комнат, ценностей, одежды и обуви. Казалось, город полнится неутолимой тоскою и злобой.

Друзья и знакомые бежали – кто за границу, кто в деревню. Одни уже уехали, другие собирались в дорогу, третьи намеревались…

Бежала и Зина. Неизвестно, какими правдами и неправдами раздобыл Алекс билет на отходящий завтра с Варшавского экспресс до Брюсселя. Поезда курсировали без всякой оглядки на расписание, и уехать обычным путём было невозможно. Сегодня вечером Алекс принес билет и выложил на стол.

Увидев этот клочок бумаги, Зина почувствовала, как внутри обрывается что-то. Вся прежняя жизнь сворачивалась в комочек, который можно положить в карман. Вся, вся – и детство, и maman с papa, и юность, и Коктебель, и даже последняя неделя, проведенная с Алексом.

– Вот, Зина, – с усилием выговорил он, глядя на билет.

– Вижу.

– Завтра поезд.

– Как – завтра?! – ахнула Зина.

Алекс привлёк её к себе, прижал и заговорил куда-то поверх волос:

– Здесь нельзя оставаться, и уехать почти невозможно. Поезда едва ходят. Нужно отправляться завтра, моя хорошая.

– Я понимаю, – Зина всхлипнула коротко и подняла голову. – А как же ты? Что будет с тобой? С нами?

– Выберусь позже. Выберусь и найду тебя в Брюсселе…

Теперь Зина прижималась к Алексу, пытаясь запомнить его

всей кожей, впечатать в себя, избыть накатывающий волнами страх.

– Мне тревожно, Сашенька.

– Самому неспокойно отпускать тебя одну.

– А что, если мы не встретимся? Не найдем друг друга в Бельгии? Или… или не доедем до неё?

– Всякое бывает, моя хорошая, – Алекс осторожно потерся носом о Зинин висок. – Всякое… Тогда мы встретимся в следующей жизни.

– В следующей жизни, – задумчиво повторила Зина. – Ты всё ещё веришь в это?

– Во что-то же нужно верить.

– И мы встретим друг друга жизнь спустя, да?.. – невесело усмехнулась Зина.

– Непременно встретим, родная. Встретили же в этой…

– То будем… – слёзинки набухли в уголках серых глаз, дрогнули, покатились по щекам. – То будем уже не мы.

– Надо собираться, милая.

На следующий день Алекс запил. Пил, как свойственно русскому интеллигенту, – в чёрную, запоем, не разбирая с кем, не помня себя и не трезвея. Брёл, шатаясь, через мутную простуженную ночь, и ватное небо палило в него картечью снежной крупы в прорези между крышами проходных дворов-колодцев на Старо-Невском. «Дрянь, сиволапая дрянь, быдло», – навязчиво думал Алекс, фокусируя взгляд на нечистых мучнистых рожах высыпавших на улицы города голодранцев. Стрелял бы, своими руками душил бы, резал. Трофейный маузер в кармане драпового мышастого пальто шершавил рукояткой ладонь.

Уехать. К чертям отсюда, прочь от этих морд, от этой упившейся беззаконием, кровью и властью банды. Уехать и быть с Зиной. В Брюссель, в Париж, да хоть в Мельбурн или в Буэнос-Ай-рес. Куда угодно – удрать, унести ноги, не видеть, как разворовывют, как разоряют, насилуют Россию.

Он знал, что никуда не уедет. Не давали уехать пулевая рана в предплечье навылет и сабельная через бок к бедру. Не давали ордена Святого Станислава и Святой Анны. Не давало нечто внутри, чему нет названия, саднящее в душе и скребущее когтями по сердцу.

Хорунжий Пилипенко пришёл заполночь. Прокрался по стылой лестнице с гулкими пролётами на третий этаж. Поскрёбся в дверь квартиры, оставшейся Алексу от родителей. Оглянувшись, юркнул вовнутрь. Они с Алексом обнялись, несколько секунд стояли, застыв, в прихожей. Затем в нетопленной гостиной уселись за стол.