Вл Лидин - Повесть о многих днях

Министр после докладов отдыхал, жена наливала чай: в дубовой столовой. Министр после отдыха собирал бумаги в портфель, просматривал - перед докладом. Зеленая машина у входа сдержанно клохотала, покатилась по вечереющему Петербургу. Фонари зажигались гнойно-зеленовато; улицы еще сизели; шоффер вез уверенно: перед докладом - к Фаддею Иванычу. Фаддей Иваныч жил в особнячке, на Васильевском; у особнячка, невзрачного, деревянного, стояла карета. Министр поднялся, робея, всегда уверенный: плотный, в мундире, с синим широким затылком. В столовой пахло цветами, гиацинты отцветали, ржавели; апельсины рыжели в вазе. Сестрица Симушка, великопостная, смиренно поклонилась. Фаддей Иваныч шел из кабинета: в шелковой рубахе перепоясанной, в лаковых сапогах. Дама в черном проскользнула, прошуршала, пахнула духами. Министр за Фаддеем Иванычем прошел в кабинет: в кабинете иконы, старинные, закопченные под светом восковым, алым лампад, смуглели: на столе стоял портрет в бархатной раме: сероглазый, обожаемый, с пробором, смотрел ласково. Фаддей Иваныч сел в кресло, в кресло усадил: глаза у него были раскосые, хитрые, бороденка клинушком. Министр просил наставления, вынул бумаги, показывал. - Фаддей Иваныч смотрел одним глазом, губами жевал: говорил странно, решительно: как быть. Как говорил - так все поворачивалось: день, судьба, история, Россия. Министр уезжал успокоенный, - записочку с каракулями держал на сердце, в бумажнике крокодиловом. Ехали дальше: над рекой туман мреял; машина в сырь, тьму гудела медленно, похоронно; дворцы вставали ровными рядами окон, часовые стыли; по красным дорожкам министр подымался бесшумно; паркеты, мрамор, золото рам блистали.

В госпитале ночью раненые сошлись: трое присели на кровать к выздоравливающему - фейерверкеру Федюку. Федюк лежал серьезный, бородатый, смиренноглазый: ночью в палате говорили об измене. Измена была всюду раненые шептали, крестились, поминали Расею. Расея раскидывалась: полями предмартовскими, в снегу, путями дольними - в Сибирь, в Азию, в степи, проселками; черными деревнями: в деревнях тоже шептались - про измену. Русь ночная лежала во тьме, зарницы полыхали, поезда шли, везли: скот, людей, сено, орудия. Раненые в лазаретах бредили, стонали, умирали. Артиллерия била - по 13-му стрелковому день и всю ночь - на утро началось наступление. Неприятельские цепи раскидывались, пока били по цепям, колонна обходила далеко: к вечеру означился прорыв. Связь между частями утратилась. Части отступали назад, без дороги. Из штаба 13-му предписано было ночью оставить позиции, отступить. Ночью без огней полк вылез из окопов, свернулся, начал отступление; шли всю ночь, ракеты лопались, артиллерия бухала: прикрывала отступление. К утру вышли к болоту, обозы увязли. Пока бились с обозами, слева, из-за леска, по обозам стала бить артиллерия: полк обошли, отступление отрезали. На военном совете постановили: пробиваться на соединение. Полк голодный, бессонный, стал пробиваться в обход, расстроился, сбился, увяз, разбрелся по лесам, топям, болотам. Через пять дней пристали к разным частям солдаты безумные, серолицые, мокрые. Их накормили, одели, дали выспаться. Отступление продолжалось.

В пользу жертв войны, в белом зале, был чай, танго. С'езжались к пяти: Крушинский, Мэри, адвокат. Белели: накрахмаленные скатерти на столиках, вырезы фраков, в красный ковер пушистый нога вникала вкрадчиво; плечи розовели матовостью жемчужной. Лакеи на подносиках разносили: кофе, печенья. Дух Англии витал, делал руку в сияющей манжете суше: привыкшей к теннису, к спорту, - руку расслабленную, с ногтями миндалевидными. Танго начиналось: юноша, напудренный, с синими тенями в впадинах, женщина в платье открытом, льющемся шелком, шифоном, - приникая, сближаясь, замирая, цепенея, сковываясь судорогой; наклонялся губами над ртом, звал, мучил, близился, уклонялся. Так, цепенея, прошли по сцене, - наконец, запрокинул ее на руку, замершую, обессилевшую. Мужчины зааплодировали, женщины щурились, смотрели в лорнеты, - легкий запах духов, табака, пудры плыл. Зоя выступала, читала Бальмонта, сжимала худые руки, с голосом звенящим, впадиной ключицы, глазами прекрасными. Чай был удачен, - для жертв войны очищалось: на махорку, портянки, бумагу.

Адвокат после чая звал в ночное кафе: в кафе выступали поэты. Ехали на извозчиках сквозь Москву капельную, мартовскую. В высоких пролетках было непривычно свежо, в тумане светились желтые, ярые аптечные шары. Снег лежал бурый, кучами, прохожие в лужи проваливались, - в кафе поэтов было дымно. Публика сидела, дожидалась скандала, - на желтых стенах, пестро размалеванных, блестел пот. Поэты в голубых, оранжевых кофтах прогуливались, как борцы в антракте. В оранжевой кофте вылез, наконец, на эстраду, прорычал, обругал публику; публика аплодировала довольно. Поэт продолжал рычать, ругал, потрясал кулаком; девушка сероглазая, уже с карминной верхнею губкой, глядела на него восхищенно, комкала платок.

Нина у входа шепнула Мэри, чтобы задержалась, уедут вместе: повезла к себе. Квартиру пустую, роскошную, холостую, открыла английским ключом. В маленькой гостиной - принесла коньяк, фрукты, поставила на пол, села с Мэри на медвежью шкуру. Отпили коньяку, Нина, в губах держа красную виноградину, потянулась с ней к Мэри, вдруг опрокинула ее на спину, стиснула, припала к губам, размыкала их, жалила, рвала с нее платье; к голой припала груди.

Светло-зеленое, лягушечье, лилось, лилось, смывало визитки, сермяги, заливало землю. М-сье Жозефа удалось устроить - хоть тоже в светло-зеленом, но бегал с саквояжиком причесывать - числился санитаром при лазарете. Санитаром при лазарете устроили Жоржа Радунского. Адвокат тоже милитаризовался: вдвоем купили завод, где тоже для войны носились привода, колеса вертелись, станки обтачивали ручки костылей, палки для носилок. Рабочим об'явили - считаются военными, работать ночью и днем: иначе в окопы. Заводы гудели, сало стекало в жолоба, светленькие пульки падали под стекло, отвешивались, прыгали в желобки. Адвокат приезжал утром, на фуражке его был красный крестик. С красными крестиками, со шпорами ходили Медынцев, Знаменский, Кнорре - ездили на фронт в поездах, заведывали банями, летучками. Летучки стояли в фольварках - все было хозяйственно: денщики, повара, кони. Помещики управляли, ездили с докладами, катались верхом, играли в преферанс - были осени прозрачные, в перелесках буковых; зимы теплые - под треск печурок; впереди на взгорье лежали окопы: заброшенные, с водою; тяжелое чрево висело над леском, в корзиночке сидел человечек, наблюдал.

С фронта приезжали в Москву: на неделю - пожить, встряхнуться, щегольнуть выправкой, обветренным лицом. В клубе, между столиков с ужинающими, между розовых лысин, розовых плеч, проходили щеголевато. Медынцев, Знаменский вместе с Мэри, Виргинией Кнорре, полнобедрой, бездетной; из клуба ехали: везла Мэри. На извозчиках спускались бульварами: бульвары подсыхали: в сухих ветках, под ветром мартовским. На Трубной, голой, блистающей, свернули в переулок, ехали мимо лавок татарских; у ворот, кисло пахнущих, вылезли, пробирались по грязи, по черной лестнице со спичками взбирались долго: на четвертом этаже отворил китаец, Мэри узнал - впустил. В конце коридора, в большой комнате, на полу, на грязных тюфяках, лежали, улыбались блаженно, томились, втягивали серый дым опия: Крушинский, другие - знакомые по вернисажам, ресторанам, премьерам.