Жюль Верн - Город будущего

— Нет!

— Ну, тогда слушай и наматывай на ус! Вот две последние строфы:

— Какой ужас! — воскликнул Мишель.

— Недурно зарифмовано! — отозвался Жак.

— Вот так-то, сынок! — проговорил Кэнсоннас с прежней убийственной интонацией. — Дай Бог, чтобы тебе не пришлось зарабатывать только своим талантом, и бери пример с нас, смирившихся с действительностью в ожидании лучших времен.

— А что, и месье Жак тоже вынужден заниматься каким-нибудь ненавистным ремеслом?

— Жак — экспедитор в одной промышленной компании, — ответил Кэнсоннас, — но, к его великому сожалению, это вовсе не означает, что он участвует в каких-либо экспедициях!

— Что он хочет этим сказать? — поинтересовался Мишель.

— Он хочет сказать, — откликнулся Жак, — что я предпочел бы стать солдатом!

— Солдатом? — удивился молодой человек.

— Да, солдатом! Превосходное ремесло! Еще совсем недавно, каких-нибудь пятьдесят лет назад, им можно было достойно зарабатывать себе на жизнь!

— И столь же достойно с ней расстаться! — возразил Кэнсоннас. — Но о чем говорить, дело конченое, ведь армии как таковой уже больше нет. Разве только податься в жандармы. Раньше Жак поступил бы в военную школу или пошел бы служить по контракту. В армии, одерживая победы и проигрывая сражения, он дослужился бы до генерала, как Тюренн, [46] Тюренн Анри де ла Тур д'Овернь, виконт де (1611–1675) — маршал Франции, выдающийся полководец времен Тридцатилетней войны. или даже стал бы императором, как Бонапарт! Но, увы, мой бравый вояка, теперь это только мечты!

— Полноте! Как знать! — проговорил Жак. — Франция, Англия, Италия, Россия, конечно, распустили свои армии. В прошлом веке мы так далеко продвинулись в усовершенствовании вооружений, что это стало просто смешным, и Франция не смогла удержаться от смеха…

— И, посмеявшись вволю, она оказалась разоруженной, — вставил Кэнсоннас.

— Да. Злой шутник! Согласен с тобой, все европейские державы, кроме старушки Австрии, покончили с воинственными устремлениями. Но означает ли это, что искоренен боевой дух, живущий в каждом человеке, и естественный инстинкт завоевателя, присущий любому правительству?

— Безусловно, — ответил Кэнсоннас.

— Но почему же?

— Да по той простой причине, что инстинкты эти существовали тогда, когда им потакали и давали полную волю! «Если хочешь мира — готовься к войне!» — говаривали в старину. Да, но какая война без воинов? Упраздните живописцев — не будет живописи, скульпторов — скульптуры, музыкантов — музыки! Так и солдаты — это те же артисты!

— Разумеется! — согласился Мишель. — Уж лучше бы я завербовался в армию, чем заниматься своим мерзким ремеслом.

— О! И ты туда же, малыш! — воскликнул Кэнсоннас. — Неужели ты действительно хочешь сражаться?

— Следуя словам Стендаля, величайшего из мыслителей прошлого века, сражение возвышает душу, — ответил Мишель.

— Да… — задумался пианист и тут же добавил: — А много ли надо ума, чтоб размахивать саблей?

— Немало, — ответил Жак, — если точно направить удар.

— Но еще больше, чтоб его отразить, — парировал пианист. — Ну что ж, друзья, возможно, кое в чем вы правы, и я, быть может, и поддержал бы вас в вашем решении стать солдатами, но, увы, — армии больше нет! Впрочем, если порассуждать, то солдатское ремесло не такое уж плохое! Но раз уж Марсово поле застроено зданиями коллежа, придется отказаться от этой затеи.

— К ней еще вернутся, — проговорил Жак, — в один прекрасный день возникнут непредвиденные осложнения…

— Не думаю, мой храбрый друг, ибо все эти воинственные идеи, равно как и понятия чести, уходят в прошлое. Прежде во Франции люди боялись прослыть смешными, а теперь сам знаешь, во что превратился кодекс чести. На дуэлях больше не дерутся, поединки давно вышли из моды, все судятся или полюбовно договариваются. И уж если человек не отстаивает в поединке свою честь, то с какой стати ему рисковать жизнью ради политики? Если никто больше не берется за шпагу, с чего бы это правительствам вытаскивать ее из ножен? Никогда не бывало такого множества сражений, как в эпоху дуэлей. Но дуэлянты перевелись, а значит, и солдаты тоже.

— О! Их время еще вернется, — проговорил Жак.

— А какой в них прок, если торговые связи все больше сплачивают народы! Разве русские, англичане, американцы не вкладывают свои рубли, банкноты и доллары в наши коммерческие предприятия? Разве деньги — не враг свинцу, а кипа хлопка не вытеснила пулю? [47] Во французском языке игра слов: «кипа» и «пуля» звучат одинаково — «balle». Ну, подумай сам, Жак! Разве англичане, воспользовавшись правом, в котором отказывают нам, не превращаются во Франции в крупных земельных собственников? Они владеют обширными территориями, почти целыми департаментами, и отнюдь не завоеванными, а купленными за деньги, что гораздо надежнее! Мы как-то упустили это из виду и никак им не препятствовали. В конце концов, эти люди захватят всю нашу землю, взяв тем самым реванш за покорение Англии Вильгельмом Завоевателем.

— Мой дорогой Кэнсоннас, — откликнулся Жак, — запоминай хорошенько, а вы, молодой человек, послушайте: сейчас я изложу вам символ веры нашего века. Когда-то во времена Монтеня, [48] Монтень Мишель де (1533–1592) — выдающийся французский философ, прославившийся прежде всего своими «Опытами» (1580). а может, и Рабле, [49] Рабле Франсуа (ок. 1494–1553) — великий французский писатель, создатель романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» (изд. 1532–1564), наиболее значительного памятника французской литературы эпохи Возрождения. говаривали: «А что знаю я?» В девятнадцатом веке заговорили иначе: «А мне какое дело!» Сегодня же говорят: «А что я с этого буду иметь?» Так вот, как только война будет способна принести такую же выгоду, как и промышленная сделка, она немедленно разразится.

— Можно подумать, что война когда-нибудь приносила какую-либо выгоду, особенно Франции!

— Потому что сражались не ради денег, а ради чести, — отозвался Жак.

— А ты полагаешь, что может существовать армия неустрашимых негоциантов?

— Не сомневаюсь. Возьми, к примеру, американцев и их чудовищную войну тысяча восемьсот шестьдесят третьего года. [50] Речь идет о Гражданской войне в США 1861–1865 годов.