Жюль Верн - Город будущего

— Но еще сотворение прекрасного нового! — воскликнул Мишель, в порыве энтузиазма вскакивая с места.

— Наш смельчак вполне способен на это, — проговорил Кэнсоннас.

— Бедное дитя, — вздохнул Югнэн.

— Дядюшка…

— Ты еще неопытен, мой друг, и, как сказал Сенека, всю жизнь надо учиться жить. Умоляю тебя, не питай безумных надежд! Жизнь — это прежде всего преодоление препятствий!

— Действительно, — согласился музыкант, — не все так просто под луною. В обыденной жизни, как и в механике, приходится считаться со средой и с трением. Трения бывают с друзьями, с недругами, с соперниками и со всякого рода назойливыми личностями. Среда — это семья, женщины, общество. Хороший инженер обязан все учитывать.

— Месье Кэнсоннас прав, — проговорил Югнэн. — Но давай, Мишель, все же поговорим о тебе. До сих пор ты, кажется, не слишком преуспел в финансах.

— Вот почему и впредь мне хотелось бы жить, следуя собственным вкусам и способностям!

— Способностям!.. — воскликнул пианист. — Посмотри на себя, сейчас ты являешь печальнейшее зрелище поэта, который, умирая с голоду, все еще питает какие-то надежды!

— Ах уж этот чертов Кэнсоннас! — вздохнул молодой человек. — Он готов шутить над чем угодно!

— Какие уж тут шутки! Просто я стараюсь убедить тебя. Разве можно быть поэтом, когда нет больше поэзии? Искусство мертво!

— О, не преувеличивай!

— Мертво, погребено, с эпитафией и могильной урной. Положим, ты художник! Так вот, живописи больше не существует. Нет больше и картин, даже в Лувре. В прошлом столетии их так умело отреставрировали, что краска осыпается с них, как чешуя. От «Святого семейства» Рафаэля осталась только рука Мадонны да глаз святого Иоанна, что, согласитесь, вовсе не густо; от «Брака в Кане Галилейской» остался лишь парящий смычок да виола, повисшая в воздухе, чего явно недостаточно! Тицианы, Корреджо, [161] Корреджо Антонио Аллегри (ок. 1489–1534) — итальянский живописец, глава эмилианской школы Высокого Возрождения. Джорджоне, [162] Джорджоне Джордж Барбарелли да Кастельфранко (ок. 1477–1510) — итальянский живописец, основоположник Высокого Возрождения в Венеции. Леонардо, [163] Леонардо — Леонардо да Винчи (1452–1519), великий итальянский живописец, скульптор, архитектор, инженер и ученый. Мурильо [164] Мурильо Бартоломе Эстебан (1618–1682) — выдающийся испанский художник. и Рубенсы словно подхватили кожную болезнь от контакта с их врачевателями и теперь погибают. Пред нашим взором на полотнах, заключенных в золоченые рамы, предстают лишь неуловимые тени, неясные линии, погасшие, размытые, потемневшие краски. Шедевры обращаются в прах, художникам предоставлена та же возможность. Вот уже полвека, как никто из них не выставлялся. Ну и к лучшему!

— К лучшему? — удивился Югнэн.

— Вне всякого сомнения, ибо в прошлом веке реализм достиг таких высот, что стал просто невыносим. Рассказывают даже, будто некий Курбе [165] Курбе Жан-Дезире-Гюстав (1819–1877) — французский живописец, график, скульптор, крупнейший представитель реализма во Франции; активный участник Парижской Коммуны. на одном из последних салонов очень удачно «выставился», стоя лицом к стене и справляя отнюдь не изысканную, но зато гигиеничную жизненную потребность. Достаточно, чтобы спугнуть птиц Зевксиса! [166] Зевксис — древнегреческий живописец конца V — начала IV века до н. э.; иногда считается самым выдающимся художником Греции; особенно знаменит был своими иллюзионистскими эффектами. Здесь речь идет о знаменитой картине, изображающей виноградную гроздь; ягоды были написаны столь мастерски, что птицы со всей округи слетались клевать их, чуть только полотно выставляли на открытое место.

— Какой ужас! — воскликнул дядюшка Югнэн.

— А что вы хотите, — продолжал Кэнсоннас, — он ведь овернец! [167] В парижском бульварном театре, а в особенности в водевиле, персонажи овернцев (жителей исторической области Овернь), обычно водоносов или угольщиков, должны были веселить публику своим акцентом, своей грубостью и жадностью. Итак, в двадцатом веке нет больше ни живописи, ни живописцев. Ну а скульпторы? Они тоже перевелись. Их не существует с тех пор, как в Лувре, в самом центре двора, поставили статую музы промышленности: здоровенная мегера, присевшая невзначай на цилиндр от машины, держит на коленях виадук; одной рукой она выкачивает пар, другой его нагнетает; на плечах у нее ожерелье из маленьких локомотивчиков, а в шиньоне — громоотвод!

— Боже мой, — вздохнул дядюшка Югнэн, — что ж, придется пойти взглянуть на этот шедевр!

— Он того стоит, — отозвался Кэнсоннас. — Итак, и с ваятелями покончено! А как обстоят дела с музыкантами? Мое мнение на этот счет тебе, Мишель, известно. А может, тебе податься в литературу? Но кто теперь читает романы? Да никто. Даже те, кто их сочиняет, если судить по стилю! Увы! Все это в прошлом, со всем покончено, все кануло в Лету!

— Но остались же профессии, близкие к искусству? — настаивал Мишель.

— О да. Прежде, покуда еще существовала буржуазия, которая верила газетам и занималась политикой, можно было стать журналистом. Но кто сейчас станет заниматься политикой? Например, внешней? Ерунда. Войны прекратились, а дипломатия вышла из моды. Политика внутренняя? Здесь полное затишье. Во Франции не осталось ни единой партии. Орлеанисты [168] Орлеанисты — сторонники Орлеанской династии, младшей ветви Бурбонского дома; один ее представитель, Луи-Филипп, был французским королем в 1830–1848 годах; после его свержения сторонники бывшего монарха образовались в партию, требующую возвращения династии на престол. занимаются торговлей, а республиканцы — промышленностью. Есть горстка легитимистов, приверженцев неаполитанских Бурбонов; они издают газетенку, чтоб было где повздыхать. Правительство, как удачливый негоциант, обделывает свои делишки и регулярно платит по обязательствам. Поговаривают даже, что в этом году оно собирается выплатить дивиденды! Выборы больше никого не волнуют: отцам депутатам наследуют депутаты-сынки; они спокойно, без шума, словно послушные дети, готовящие дома уроки, творят свои законы! У Можно действительно подумать, что слово «кандидат» происходит от слова «кандид». [169] Слово «кандидат» происходит от латинского «candidus» («белый»), потому что кандидаты бывали одеты в белые одежды. При таком положении дел к чему нам вообще журналистика? Да ни к чему!

— К великому сожалению, все это чистая правда, — отозвался дядюшка Югнэн. — Журналистика отжила свой век.

— Да! Как узник, бежавший из тюрьмы Мелэн или Фонтевро, — он больше туда не вернется. Сто лет назад журналистикой чрезмерно злоупотребляли, а сейчас мы пожинаем плоды: тогда никто ничего не читал, зато все — писали. В тысяча девятисотом году во Франции насчитывалось до шестидесяти тысяч периодических изданий — политических и не политических, иллюстрированных и не иллюстрированных. Чтобы донести свет просвещения до сельского населения, статьи публиковались на всех диалектах и наречиях — пикардийском, баскском, бретонском, арабском. Да, господа, выходила даже газета на арабском — «На страже Сахары», которую шутники окрестили «Hebdroma-daire» — «Одногорбый верблюд» по явному созвучию со словом «hebdomadaire» — «еженедельник»! Ну и что вы думаете! Весь этот газетный бум вскоре привел к гибели журналистики, и по очень простой причине: пишущих оказалось больше, чем читающих!