Жюль Верн - Город будущего

Старик сжал Мишеля в объятиях, и тот почувствовал, что возрождается к новой жизни. Никогда еще ему не приходилось испытывать столь сладостного волнения.

— Но скажите, дядюшка, а как вам удалось узнать обо мне все, начиная с самого детства?

— Мой дорогой мальчик! У меня есть друг, славный человек, который очень тебя любит, — это твой преподаватель Ришло. От него-то я и узнал, что ты из нашей породы. Я всегда следил за тобой, я прочел и твое сочинение по латинскому стихосложению. Сюжет отнюдь не простой, взять, к примеру, хотя бы имена собственные: «Маршал Пелисье [30] Пелисье (Эмабль) Жан-Жак (1794–1864) — маршал Франции, один из военачальников союзной армии во время Крымской войны; командовал, в частности, войсками, овладевшими 8 сентября 1855 года Малаховым курганом, о котором говорится чуть дальше. За этот успех получил титул герцога Малаховского. на башне Малахова». Но в конечном счете мода на исторические сюжеты не проходит, и, клянусь, ты неплохо с этим справился!

— Ну что вы! — запротестовал Мишель.

— Не возражай, — оборвал его старый ученый, — в имени Пелисьеруса ты сделал два долгих и два кратких слога, а в названии Малахов — один краткий и два долгих. И ты совершенно прав! Послушай! Я запомнил эти две превосходные строчки:

Ax, дитя мое, сколько раз я жалел, что не могу ободрить тебя, поддержать твои прекрасные начинания, и все из-за этого семейства, которое презирает меня; но ведь все-таки оно оплачивало твою учебу! Теперь, надеюсь, ты будешь меня навещать, и довольно часто.

— Каждый вечер, дядюшка, как только выдастся свободное время.

— Но мне кажется, что твои каникулы…

— Какие каникулы, дядюшка! С завтрашнего утра я начинаю работать в банкирском доме моего кузена!

— Ты — в банкирском доме! — воскликнул старик. — Ты — в мире дельцов! Что ж, неудивительно! Кем бы ты мог стать? Такой неудачник, как я, вряд ли сможет тебе помочь! О дитя мое, с твоими идеями и твоими способностями ты родился слишком поздно, чтобы не сказать — слишком рано, ибо, судя по нынешним обстоятельствам, не остается даже надежды на будущее!

— Разве я не могу отказаться? Разве я не свободен?

— Нет, ты не свободен. К несчастью, господин Бутардэн больше чем просто твой дядя, он — твой опекун, и я не хочу, не должен поощрять твои пагубные стремления! Ты молод, работай, чтобы стать независимым, и тогда, если вкусы твои не изменятся, а я еще буду жив, приходи ко мне.

— Но работа в банке приводит меня в ужас, — взволнованно проговорил Мишель.

— Не сомневаюсь, мой мальчик! Но если бы у моего очага хватило места для двоих, я сказал бы тебе: приди, и мы будем счастливы! Однако такое существование для тебя совершенно бессмысленно, ибо все устроено так, что следует стремиться хоть к какой-нибудь цели. Нет, надо работать! Забудь обо мне на несколько лет — я был бы тебе плохим советчиком. Не говори дяде о нашей встрече, это может тебе только навредить. Не думай больше о старике, который давным-давно покинул бы сей мир, если б не сладостная привычка — каждый день навещать своих старых друзей на книжных полках этого зала.

— Когда я стану свободным… — начал Мишель.

— Да, через пару лет. Сейчас тебе шестнадцать, в восемнадцать ты достигнешь совершеннолетия. Что ж, подождем. Но помни, Мишель, что ты всегда можешь рассчитывать на мое крепкое рукопожатие, добрый совет и любящее тебя сердце. Ты ведь будешь меня навещать? — добавил старик, противореча самому себе.

— Да! Конечно, дядюшка! А где вы живете?

— Далеко, очень далеко! На равнине Сен-Дени; но благодаря радиальной ветке метрополитена, что идет по бульвару Мальзерб, дом мой оказывается буквально в двух шагах. Я занимаю крошечную, очень холодную комнату, но с твоим появлением она станет большой, а наше горячее рукопожатие согреет ее.

Беседа племянника с дядей продолжалась в том же духе: старый ученый пытался умерить те благородные устремления, которыми так восхищался в юном поэте, но его слова то и дело опровергали его намерения. Он хорошо знал, до какой степени неестественным, невыносимым, несуразным было положение художника в деловом мире.

Так они беседовали обо всем. Добрый старик был подобен старинной книге, которую юноша мог бы листать время от времени, дабы она поведала ему о делах давно минувших.

Мишель рассказал о цели своего визита в библиотеку и попросил дядюшку объяснить, отчего словесность в таком упадке.

— Литература мертва, мой мальчик, — ответил дядя. — Видишь эти пустынные залы, эти книги, погребенные под слоем пыли… Никто их больше не читает. Я здесь как сторож на кладбище, где эксгумация воспрещается.

За разговором время протекло незаметно.

— Уже четыре часа! — воскликнул старик. — Пора расставаться.

— Мы будем видеться, — сказал Мишель.

— Да! То есть нет! Дитя мое! Давай никогда больше не говорить ни о литературе, ни об искусстве! Принимай жизнь такой, какая она есть! Ты прежде всего воспитанник господина Бутардэна, а уж потом племянник дядюшки Югнэна!

— Позвольте мне проводить вас, — проговорил юный Дюфренуа.

— Нет! Нас могут увидеть. Я пойду один.

— Тогда до следующего воскресенья, дядюшка.

— До воскресенья, дорогое дитя.

Мишель вышел первым, но на некоторое время задержался на улице. Он видел, как старик еще довольно твердым шагом направился к бульвару. Юноша следовал за ним до самой станции «Мадлен».

«Наконец-то, — говорил он себе, — я больше не одинок в этом мире!»

Он возвратился в особняк Бутардэнов. К счастью, семейство обедало в городе, и Мишель мог спокойно завершить у себя в комнате свой первый и последний день каникул.

На следующее утро, в восемь часов, Мишель Дюфренуа направился в банк «Касмодаж и Кº». Конторы размещались на улице Нёв-Друо, в одном из домов, возвышавшихся на месте старой Оперы. Молодого человека проводили в обширное помещение в форме параллелограмма, где стояли аппараты необычной конструкции, чем-то напоминавшие огромные пианино; назначение этих машин он понял не сразу.

Бросив взгляд в соседнюю комнату, Мишель обнаружил там гигантские, похожие на крепости кассы. Еще немного — и на них вот-вот появятся зубцы и, похоже, в каждой свободно разместится человек двадцать гарнизона.

При виде этих бронированных сейфов Мишель содрогнулся.

«Да они наверняка выстоят даже при взрыве бомбы», — подумал он.

Несмотря на столь ранний час, вдоль этих внушительных монументов степенно прогуливался человек лет пятидесяти; за ухом у него с готовностью торчало гусиное перо. Вскоре Мишель узнал, что тот принадлежал к семейству Счетоводов и сословию Кассиров. Этот пунктуальный, педантичный, злобный и ворчливый тип с энтузиазмом инкассировал и с горечью выплачивал. Казалось, выплаты им расценивались как грабеж собственной же кассы, а поступления — как возмещение убытков. Под его руководством около шестидесяти клерков, экспедиторов, копировщиков торопливо записывали и подсчитывали.