Джефф Райман - Детский сад

— Ты, э-э… знаешь, что мы готовим постановку «Божественной комедии»? — интересуется Милена. Возможно, она и не знает: в Зверинце Ролфу никто не видел, о ней ничего не было слышно уже года два.

— А? Да-да, — кивает Ролфа. — Что-то там с космосом.

«И это все, что ты можешь сказать? — с уязвленной гордостью думает Милена-режиссер. — Неужели я действительно была без ума от этой особы?»

Она пытается рассмеяться, но у нее выходит что-то, скорее похожее на кашель.

— Это будет очень масштабная постановка, с размахом, — говорит режиссер.

— Круто! — деланно восклицает Ролфа, роняя фразу, словно кирпич. На нее это сообщение явно не производит никакого впечатления. Ролфа, несомненно, стала жестче. Это уже не та рохля, что прежде.

— Н-да, — кивает Милена. — Меня посылают в космос, опробовать освещение.

Обычно люди, услышав это, загораются и начинают забрасывать Милену вопросами, на которые можно дать много интересных ответов. Однако в случае с Ролфой происходит явная тактическая ошибка. Она не только не загорается, похоже, это ее вообще не интересует.

— А я собираюсь в Антарктику, — говорит она.

— Куда? — замирает Милена.

— Полезно для бизнеса. Нужен практический опыт, коль уж берешься за дело. Думала, надо бы сказать тебе, — говорит Ролфа и начинает грузно разворачиваться, собираясь на выход. Развернуться ей сложно, потому что очень тесно.

— Ролфа, постой! Ты… в Антарктику?

— А куда ж еще? — оглядывается она через плечо. — Больше мне и некуда.

— А музыка? Как же твоя музыка?

— Какая еще музыка. — Ролфа, морщась, машет рукой. — Все, тю-тю. Была, да вышла вся.

— А твое пение!

— Милая ты моя, — говорит Ролфа. Вот оно. Нежность уходит потому, что пропадает сексуальное влечение; возможно, не только пропадает, но и трансформируется в свою противоположность. Может, для того, чтобы заблокировать, его превращают в неприязнь. — Ты что, всерьез полагаешь, что они взяли бы меня на роль, скажем, Дездемоны в «Отелло»? Или утонченной пекинской героини в классической китайской опере? Понятно, если б была такая опера, как «Давид и Голиаф», где партия Голиафа написана для сопрано, я бы, может, на что-то и сгодилась, и это бы даже стало частью моего постоянного репертуара. Во всем же остальном… — Она снова махнула рукой, с сокрушенной улыбкой. — Так, ноль без палочки.

— А «Песнь»? «Песнь о земле», в концертном исполнении! Так бейся же, не сдавайся! — наступает Милена, понимая, какой потерей это может грозить для искусства в целом.

— «Бейся»? Ради чего? Зачем?

— Затем, что ты… хорошая, — тихо говорит Милена, разочарованно отводя глаза.

— А ты знаешь, мне нравится эта затея с Антарктикой, — признается Ролфа. — Она не вся изо льда. Есть там и места такие холодные, что осадков там вообще не бывает. Просто пустыня, пронизанная холодом, одни голые скалы. Мне мать рассказывала: она там однажды оказалась и нашла труп моржа. В идеальной сохранности: там же вообще ничего не гниет. В трех сотнях миль от моря. — Ролфа секунду-другую помолчала. — И я морж.

— В каком это смысле? — тускло спрашивает Милена.

— Никто не знает, как его туда занесло, — говорит Ролфа. — И музицировать моржи не способны.

Милена чувствует, что ей необходимо сесть. Она садится и закрывает ладонями лицо. Хочется скрыть, оградить его от Ролфы, от того факта, что она здесь стоит.

— Ролфа, — говорит она, не глядя в ее сторону. — Все говорят, что «Комедия» — творение гения.

— Правда? — хмыкает Ролфа. — А кто оркестровал?

— Консенсус. Но музыка твоя.

— А, ну так пускай ее себе и забирает, — говорит Ролфа. — Раз уж так корпел.

И опять это невыносимое, издевательское «тю», со смешком.

Милену охватывает ярость — кстати, вполне понятная и объяснимая.

— Ролфа! Ну почему ты всегда смиряешься с поражением?

Глаза у Ролфы, обернувшейся уже с порога, гневно вспыхивают. «Ты не путай, — словно говорит она. — Это уже другая Ролфа. Эту так просто не возьмешь».

Глаза у нее сужаются, и она вдруг, возвратившись, присаживается.

Садится на сразу же сплющивающийся пуф и подается вперед, явно желая объясниться.

— Послушай, я очень даже ценю все твои усилия, — говорит она. — Но ты должна понять: для меня все переменилось.

Вздохнув, она откидывается и с расслабленным видом потягивается.

— Какое-то время мне было даже не по себе: как это — становиться кем-то другим. Теперь же мне это очень даже нравится. У меня все наладилось с отцом. Я теперь для него его главная умница, звездочка, гордость. Я переустроила ему бухгалтерию. Разработала новую систему учета. Теперь время каждого работника засчитывается отдельно. А время — деньги. Для тебя в этом ничего особенного нет, а я вот горжусь.

Ролфа по-боксерски поводит покатыми плечами.

Вид у Милены сейчас, судя по всему, бледноватый. Она сидит, с несчастным видом уставясь в пол, что, видимо, несколько раздражает Ролфу.

— Милена, пойми: мне неинтересно то, что делается с «Комедией». Я не задумывалась над ней, как над чем-то серьезным, не готовила ее к исполнению. Да, меня, конечно, впечатляет та работа, какую ты проделала, чтобы ее поставить. Но! — не говорит, а будто фыркает она — это самое «но» заменяет ей теперь «тю», причем «но» выходит резче и внушительней. — Но «Комедия» теперь вряд ли может представлять для меня что-то новое, и уж тем более занимательное.

— А трудно тебе было перестраиваться?

Ролфа, заложив руки за голову, какое-то время с отстраненным видом раздумывает.

— Пожалуй, да. Поначалу. Я все никак не могла толком понять, какие частицы у меня поотпадали, а какие словно бы приклеились на место. Зои и Анджелу я какое-то время прямо приводила в ужас и терроризировала. Называла их «тупыми коровами». Вообще некоторое время я чувствовала, что баб на дух не могу переносить. Было у меня несколько собутыльников, в основном мужиков, и иногда — ни с того ни с сего — я вдруг сдуру на них западала. И это тем неожиданней, что ведь раньше, до той поры, я всегда соотносила себя с мужским полом. Они сами рассказывали, что это как будто твой же кореш начинает вдруг к тебе клеиться. Ничего такого, понятно, между нами не было.

Милена посматривает себе на запястье. Смотрит, как на поверхность кожи выскакивают малютки-клещики и начинают барражировать, все еще спрашивая: «Где Ролфа?» Хочется приложить запястье к ее руке, ощутить кожей ее тепло, шелковистость меха. Вот оно, начинается. Любовь, оттаивая, пробуждается вновь.

— Правда же, было здорово? — спрашивает Милена робким, умоляющим голосом. — Те три месяца?

— Да, разумеется, — отвечает Ролфа с раздраженной снисходительностью. — Давно, правда, это было. Помню, как я торчала днями у тебя в комнате, как в полудреме. Совсем расклеилась, квашня квашней. Ты уж извини насчет того бардака.