Журнал «Если» - «Если», 2011 № 09

— Вот диктофон, — я показал ему маленькое, с ладонь, цифровое устройство и придвинул к себе псевдолинкольновское кресло-качалку. — Поскольку вы поверенный, полагаю, мне нет надобности рассказывать, что от вас требуется.

Он кивнул и после минутного раздумья начал говорить с профессиональной четкостью, назвав свое имя, адрес, дату и время записи, а затем приступив к следующему повествованию:

— Прошлым вечером шестнадцать человек, являющихся членами организации «Смерти — смерть!», собрались здесь на неофициальную встречу с вином и сыром. Белые вина пользовались б ольшим спросом, нежели красные, а закуски включали тепличный виноград, вафли и круг сыра бри. Благодарение Господу, мои дети остались на эту ночь в семьях друзей.

Большинство членов группы оказались прекрасными, здравомыслящими людьми, чей протест против смертных приговоров выражался общепринятыми способами. Некоторые утверждали, что государство не должно отбирать жизнь, поскольку если человек позднее будет признан невиновным, оно не сможет вернуть отнятое. Другие приводили в пример десятки случаев, когда анализ ДНК привел к освобождению приговоренных из камеры смертников. Еще кое-кто указывал, в какой плохой компании оказываются Соединенные Штаты, вставая в один ряд с Китаем, Ираном и Саудовской Аравией и отделяя себя от большей части цивилизованного мира. Один афроамериканский джентльмен с горечью констатировал непропорционально большое число чернокожих, приговоренных к смертной казни.

Лишь одна дама, вдова по имени Летиция (Летти) Лус, оказалась энтузиасткой того сорта, который, как я сперва боялся, будет нормой для этой организации. Пронзительным голосом она повторяла снова и снова, что человеческая жизнь драгоценна и абсолютно все люди, без единого исключения, представляют собой величайшее сокровище, так что я поневоле спрашивал себя, включает ли она в число величайших сокровищ и драгоценные жизни таких людей, как Адольф Гитлер.

Ничто из сказанного, однако, не имело большого отношения к вопросу о том, что конкретно, с точки зрения закона и конституции, может считаться жестоким и исключительным наказанием — предмету настолько же спорному, как и содержание терминов «истина» или «красота». Я как раз попытался сосредоточить внимание собравшихся на проблемах, с которыми было бы возможно добиться слушания в Верховном суде, когда лампы в комнате вдруг начали тускнеть. Поскольку я имею склонность во всем видеть худшее, моей первой мыслью было, что у меня опухоль мозга и я начинаю слепнуть. Затем по поводу этого явления высказались еще несколько человек, что заставило меня винить во всем электрическую компанию. И лишь когда Альсатия заметила, что в комнате полно дыма, я осознал: это не свет стал тусклее — напротив, сам воздух сделался, так сказать, гуще.

Затмение длилось несколько минут, сопровождаясь возрастающим смятением моей жены и гостей. Затем из сумрачного коридора, ведущего к спальням, появилось… а, выключите диктофон к чертовой матери!

Лицо моего клиента приобрело цвет свежей шпаклевки. Я вскочил, открыл дверцу сделанного под старину винного шкафчика и, плюнув на Веллингтона Микса, налил Стиву хороший глоток бренди. Он выпил слишком поспешно, закашлялся, мне пришлось колотить его по спине, и далее в том же духе. В конце концов он вернулся в состояние, более или менее близкое к нормальному, если не считать слез, которые он утирал платочком с монограммой.

— Прошу прощения, — пробормотал хозяин.

Я заверил его, что такая реакция абсолютно естественна, на самом деле было бы нелепо ожидать от него другой.

— Только психопаты полностью лишены страха, — сообщил я ему, — да и то лишь потому, что у них не хватает винтиков в черепной коробке.

Стив кивнул и, сделав еще один глоток бренди — на этот раз он разбавил напиток содовой и отхлебывал медленно и аккуратно, — подал мне знак снова включить диктофон. Интервью (или, как он его назвал, снятие показаний) продолжилось:

— Из темноты появилась фигура гораздо более устрашающая, нежели обычное привидение. Это был огромный человек в мешковатых штанах и рубахе без ворота; он шел, волоча ноги, а на его шее болталась веревка с петлей. Его руки походили на стволы небольших деревьев со скрюченными пальцами-корнями, лицо напоминало глыбу оконной замазки величиной с человеческую голову, с дырками на месте глаз, ноздрей и рта. От всей его фигуры исходило болезненно-зеленоватое свечение, как если бы его плоть была населена люминесцирующими бактериями. Когда он приблизился, двое из собравшихся попятились, забыв, что сидят на стульях, опрокинулись навзничь и продолжали лежать на спине, словно потравившиеся тараканы, конвульсивно перебирая ногами в тщетной попытке бежать.

Но на этом ужасы не закончились. Монстр заговорил — и что это был за голос! Мне доводилось слышать более человечные звуки, доносящиеся из отверстия бетономешалки. Тем не менее все слова были отчетливо слышны: чудовище пересказывало свою жизнь, состоявшую из цепи кошмарных и отвратительных убийств, совершенных просто для забавы, описывая такие подробности, что некоторые члены группы зажали уши руками. Я попытался последовать их примеру, но тщетно — его признания с прежней ясностью просачивались непосредственно в мой мозг, так что я был вынужден выслушать все до конца. Затем монстр качнулся к противоположной стене, прошел сквозь нее и исчез, но лишь для того, чтобы уступить место следующему призраку.

Это была старуха, а вернее сказать, ведьма. На нее тоже была накинута петля, а ее голос напомнил мне скрип ржавых петель у ворот, на которых раскачивается шкодливый мальчишка: взад-вперед, взад-вперед. Когда-то она работала сиделкой и содержала дом для престарелых и немощных, которых умерщвляла одного за другим всевозможными жестокими способами. Ее особое пристрастие — яд под названием «сулема»… насколько я понял, какое-то бытовое моющее средство прежних времен. Что она получала взамен? Жалкое имущество своих жертв, зачастую состоявшее всего лишь из ветхой одежды и, может быть, одного-двух дешевых колечек. Свой рассказ она закончила таким смехом, какого я надеюсь никогда не услышать вновь — долгий кудахчущий визг, от которого раскололись два винных бокала.

В конце концов, когда все мы уже почти превратились в студень, перед нами появился сам Микс. Он смахивал на Герберта Гувера: двубортный костюм, высокий жесткий воротничок, редкие прилизанные волосы, разделенные посередине аккуратным пробором. Петля была у него в руках, а не на шее. Он направился прямиком к вдове Летти Лус и, помахав веревкой перед ее лицом, заговорил холодным, сдержанным, отстраненным тоном, не обращая внимания на ее дрожь и бессвязный лепет. Голос призрака был пронзительным и скрипучим, он словно бы исходил из какого-нибудь примитивного записывающего устройства. У Микса небольшой дефект речи, как у Элмера Фадда, и то, что он сказал, потрясло меня больше, чем все услышанное до сих пор.