Христо Поштаков - «Если», 2001 № 05

К счастью, мое пребывание в госпитале не затянулось надолго. Местный хирург, который промыл и зашил мою рану, сказал, что мне повезло и что острый кусок жести пронзил мякоть в каком-нибудь полу-дюйме от бедренной артерии. В противном случае, добавил он, я бы наверняка умер от потери крови еще до прибытия санитарной машины.

На Каледонии не было, разумеется, сгудонского медистата — наши благодетели не расстаются так просто с самой передовой своей техникой. Хирургу пришлось по старинке зашивать меня иголкой с ниткой, но он был опытным врачом, и операция прошла без осложнений. Он сказал также, что, учитывая мой возраст, мне придется пролежать в постели не больше недели, но ошибся. Уже через два дня я почувствовал себя совершенно здоровым. На третий день хирург снял швы и, сияя от гордости, отпустил меня на все четыре стороны.

К моему несказанному удивлению, я и сам чувствовал себя на редкость хорошо, да и скучать мне не приходилось, так как меня ежедневно навещал Пол, приходивший то со своей сестрой Полиной, то с ее подругой Дженнис.

Из их рассказов я с удивлением узнал, что знаменит. И дело было вовсе не в том, что я стал первым более или менее известным писателем, посетившим Каледонию за последние полтора десятка лет. Для колонистов я был известным земным поэтом. Мои стихи даже преподавались в местных школах наряду с произведениями Маккейга, Элиота, Йетса и Теннисона.

Это был сюрприз, и я бы покривил душой, сказав, что он оказался неприятным. Однако, как и у любой медали, у него имелась оборотная сторона. Как выяснилось, каждый, кто узнал о моем приезде, имел на меня виды. Совершенно незнакомые люди звонили мне и присылали открытки с пожеланиями выздоровления, дабы я мог поскорее начать преподавать в университете или писать стихи о жизни в колонии.

После ночи взрывов в городе было спокойно. Казалось, произошедшее настолько напугало обе стороны, что они по обоюдному молчаливому согласию сложили оружие. Жители Каледонии действительно не привыкли к насилию, и после того, как в День Высадки несколько человек было ранено, а несколько домов повреждено, им казалось, что подобное больше не повторится. Большинство жителей Льюкарса верили в это совершенно искренне; мне же оставалось лишь разделить их надежду.

Выходя вместе с Полом из дверей больницы, я машинально потирал больную левую руку и вспоминал последние слова хирурга. «Не понимаю, в чем дело. Льюкарс всегда был очень тихим местечком!.. — растерянно бормотал он, осматривая меня в последний раз.

Тихое местечко… Вспоминая эти слова, я саркастически улыбнулся. Я считал, что могу на склоне лет пожить немного в тишине и покое, но интуиция подсказывала мне, что ситуация в Льюкарсе складывалась прямо противоположная.

В день выписки меня навестил генерал-губернатор Льюкарса. Генерал-губернатор оказался женщиной, и звали ее Кларисса Дюбуа. Она долго и искренне извинялась передо мной за произошедшее недоразумение. Когда же — желая успокоить ее — я сказал, что через час или два я буду свободен, мадам Дюбуа пригласила меня на ужин, который должен был состояться этим же вечером в Доме Правительства.

— Обещаю вам, мистер Лэмб, — заверила она, — это будет скромная вечеринка для пяти-шести человек. Никаких официальных речей от вас не потребуют.

Силз забрал меня из больницы и отвез на машине в свой небольшой домик, где я на первых порах решил остановиться. Вместо того, чтобы лечь и отдохнуть как следует, сразу же после обеда я отправился на длительную пешую прогулку, которая — если я все правильно рассчитал — должна была завершиться к тому времени, когда мне пора будет отправляться к губернаторше на «скромную вечеринку».

Удовольствие, которое я получил от прогулки, не поддается описанию. Иногда осязание дает больше, чем все остальные чувства вместе взятые. Примерно в таком состоянии бродил я по улицам Льюкарса. Ощущая под ногами ровные мостовые и изредка наклоняясь, чтобы прикоснуться к траве этого чужого мира, я понял и узнал больше, чем я мог бы увидеть за несколько дней из своей палаты в больнице или из окна машины Пола.

Из жилых кварталов я попал в деловой центр, а оттуда вышел к маленьким протяженным паркам и бульварам, окружавшим его сплошным кольцом. Двигаясь по их тенистым дорожкам, можно было в несколько часов обойти весь центр города, ни разу не выйдя из-под сени растущих вдоль аллей деревьев и при этом все время оставаясь в каком-нибудь полукилометре от Дома Правительства — политического сердца колонии, — стоявшего на высоком холме внутри этого зеленого кольца.

Парки были засажены местными деревьями и кустарниками, а также генетически измененными земными породами — буками, дубами и пиниями. Все они попали сюда благодаря любезности Сгудона. Невысокие широколистные кусты, украшенные крупными цветами, издалека походившими на комки ярко-красной ваты (при моем приближении эти цветы срывались с ветвей и летели в мою сторону, норовя прилепиться к ткани брюк или пиджака), соседствовали с форсайтией и декоративным шиповником, который отличался от земного только тем, что был крупнее и аромат его был гуще.

Пока я гулял, небо неожиданно потемнело. Сначала я решил, что во всем виноват туман, который, как я уже знал, частенько накатывался на город со стороны залива Льюкарс, куда впадала река под названием Новый Тэй. Но когда в лицо мне начал брызгать мелкий, теплый дождь, я убедился в своей ошибке. Дождь с каждой минутой усиливался и вскоре превратился в ливень, который и выгнал меня из парка. В поисках укрытия я зашел в небольшое кафе на боковой улочке, пролегавшей рядом с центральной площадью города.

Дождь сразу напомнил мне о доме. Потоки воды, с грохотом несшиеся по желобам и водосточным трубам и выплескивавшиеся на мостовые, пели ту же самую песнь, что и на далекой Земле. Даже на вкус дождевая вода, стекавшая с моих мокрых волос и бровей и попадавшая в рот, была такой же, какой я ее помнил.

Так я сидел, постепенно обсыхая и потягивая отличный оранжерейный кофе, которым владелец кафе имел все основания гордиться.

Я провел в Эдинбурге двадцать семь лет — двадцать семь хороших лет, если быть точным. Все это время я приходил в себя и учился жить новой, спокойной жизнью. Мой дом стоял в Дин-Виллидж — крошечном поселке, укрывшемся в узкой и глубокой долине чуть не в самом центре индустриального Эдинбурга. Там я жил и работал. Там у меня были друзья и добрые знакомые — истинные шотландцы, со сдержанным сочувствием относившиеся к судьбе моей родины.