Христо Поштаков - «Если», 2001 № 05

Я любовался этим зрелищем несколько минут, запоминая, впитывая его в себя. Потом мне пришло в голову, что когда-нибудь плотный туман рассеется не только в буквальном, но и в переносном смысле, и я увижу то, что до этого момента было скрыто от моих глаз. Эта мысль неожиданно успокоила меня. Повернувшись, я отошел от окна и двинулся назад в гостевую комнату, намереваясь поспать еще немного.

Мне всегда лучше спалось на рассвете. Ночи слишком часто тревожили меня, пугали страшными сновидениями, которые окружали меня со всех сторон и отступали медленно, неохотно, словно породившая их ночная тьма не желала принимать своих уродливых детей обратно. Сколько себя помню, для меня всегда было только так и никогда — иначе. Наполовину забытые или не до конца понятые вещи настойчиво всплывали из подсознания, принимали дикий, фантастический облик и в таком виде вплетались в мои сны. Когда же я с трудом пробуждался, от них оставался сухой клейкий осадок, словно душа моя изнутри была заткана старой паутиной.

Еще ребенком я не выносил ночей и часто плакал и звал на помощь маму. После каждого кошмара я приходил в себя медленно, словно выбираясь из вязкого болота, которое отпускало меня неохотно, с трудом. Подушка и простыня казались мне высеченными из холодного грубого камня, а погруженная в темноту комната пугала недодуманными мыслями и сонмищами недовоображенных пугающих образов.

Мать, приходя на мой зов, часто заставала меня плачущим; она утешала меня, как могла, и в конце концов я забывался, чтобы через час снова проснуться с испуганным криком. Облегчение приносило только утро, когда тьма начинала таять, и сквозь нее проглядывали очертания знакомых предметов. Только тогда страх отступал, мысли снова становились простыми и понятными, и я засыпал, не боясь, что кто-то или что-то придет из мрака и схватит меня.

До своей комнаты я не дошел. Присев на диван в гостиной, я внезапно осознал, что уже давно не думал ни о чем подобном. Спокойная, тихая жизнь, которую я вел в Эдинбурге, размеренный и монотонный труд, привычный круг общения, добропорядочное общество — все это придавало моему существованию видимость порядка, и я почти убедил себя, что сумел справиться с прошлым. Именно в Эдинбурге я впервые почувствовал себя другим, не таким, как прежде, и верил (должно быть, потому, что хотел верить), что это мое новое «я» и есть «я» подлинный, «я» настоящий. Поэт, художник, преподаватель-филолог — это амплуа нравилось мне куда больше, чем роль наемного писаки-журналиста, который строит свое благополучие и свою карьеру на несчастье других.

Но теперь все снова менялось, неслось неизвестно куда, и вокруг меня — совсем как за окном — снова сгущался плотный туман неведения и страха. И каким бы старым и усталым я себя ни чувствовал, я знал, что должен приложить все силы, чтобы держать голову как можно выше. В противном случае туман грозил поглотить меня целиком.

— Вы уже встали? Так рано?.. — раздался у меня за спиной негромкий голос, и я обернулся.

Это была Дженнис, одетая в спортивные шорты и просторную фуфайку с эмблемой местного университета на груди. Ее темно-русые волосы были стянуты на затылке в «конский хвост», на лице не было ни следа косметики, но на высоких скулах, которые мне так нравились, горел легкий румянец. Дженнис выглядела так по-американски, что у меня невольно защемило сердце. В этой молодой колонистке на мгновение ожило для меня далекое и почти забытое прошлое.

Мне приснился скверный сон, неохотно признался я. — Впрочем, я собирался снова лечь и поднялся, только чтобы закрыть окно. Надеюсь, вы не собираетесь выходить из дома в такой туман?

— Я бегаю каждое утро. Это успокаивает, я бы даже сказала — настраивает на философский лад. А туман — не беда… На самом деле он не такой густой, как кажется, да и дорожки в парке ровные.

— Что ж, в таком случае удачной вам пробежки. Сам я, наверное, тоже прогуляюсь после завтрака. Может быть, посоветуете, куда лучше пойти?

— Вам нравится ходить пешком?

Я рассмеялся.

— Вы говорите так, словно ходьба — это физическое упражнение. Запомните, моя дорогая: поэты никогда не тренируются и не упражняются — это вредит их репутации. Я просто гуляю — прохожу по парку пять-шесть миль. Это приятно и помогает справляться с лишними фунтами. Даже когда я летел сюда на сгудонском корабле, я каждый день путешествовал на виртуальном тренажере. Он дает полное ощущение реальности, к тому же я знал… — Тут я усмехнулся. — Я знал, что это — мой единственный шанс пройтись вдоль Великой Китайской стены или прогуляться по Пустошам.

Дженнис обошла диван и встала напротив меня, положив руки на стройные, длинные бедра бегуньи. В ее позе ясно читался дружеский, слегка насмешливый вызов.

— Послушайте, Клиффорд, почему бы вам не отправиться сейчас со мной и не заняться настоящим делом? Все равно вы уже проснулись, да и погода стоит вполне приличная. Заодно и поболтаем. Главное — в этом нет ничего виртуального; здесь все настоящее.

Я застонал в притворном ужасе.

— Пробежка ранним утром? До завтрака? Да за кого вы меня принимаете, Дженнис? К тому же я не уверен, что эта работенка мне по плечу. Скорее всего, я буду отставать и мешать вам бежать в полную силу. А если я, не дай Бог, упаду, вы сразу потеряете меня в этой молочной каше! Нет уж, давайте лучше как-нибудь в другой раз!..

— Если не хотите бежать, можем просто пройтись. Ведь вы, кажется, сказали, что любите бродить по парку? А когда вернемся — примем горячий душ и выпьем кофе или сока. Уверяю вас, это будет замечательно! Ну что, согласны?

Она наклонилась вперед и, взяв меня за руки, заставила встать с дивана.

— Хорошо, хорошо, — пропыхтел я. — Подождите только, пока я обуюсь. Только обещайте, что будете щадить меня.

— Обещаю, — кивнула Дженнис.

Туман оказался значительно плотнее, чем предсказывала Дженнис. Он лежал над самой землей, словно толстое белое одеяло, и мы сразу погрузились в него почти по пояс. Местами мгла была такой густой, что я не видел собственных ног. Солнце еще не взошло, и в серых предрассветных сумерках дома и деревья казались расплывчатыми, странными и даже чуть-чуть пугающими.

Сперва я чувствовал себя довольно скованно. Я не успел размяться, а темп, который мы взяли с самого начала, был мне непривычен. Но понемногу я разогрелся и даже начал получать удовольствие от пробежки. Дженнис была права — ритм бега успокаивал, приводил мысли в порядок и помогал смотреть на неприятности философски.

На улицах царила сверхъестественная тишина. Единственным звуком, нарушавшим молчание туманного утра, был шорох наших подошв по асфальту или щебенке. Фонари все еще горели. Их желтоватый свет с трудом пробивался сквозь туман, и через каждые несколько ярдов наши тени то догоняли нас, то отставали снова. По временам у меня даже появлялось ощущение, будто я опять вернулся в Эдинбург: вдоль улиц стояли молчаливые темные дома, клубился холодный седой туман, светили сквозь него желтые фонари, а серые предрассветные сумерки пахли сыростью и прелью.