Христо Поштаков - «Если», 2001 № 05

— И вы тоже, Лэмб.

— Я тоже… защищен?

Туклик внимательно посмотрел на меня, вздохнул протяжно, словно терпеливый взрослый, разговаривающий с умственно отсталым ребенком. Я не хотел слышать, что он ответит, однако иного выхода у меня не было.

— Да, Лэмб. — Туклик кивнул. — Помните, однажды я сказал, что вы — один из нас? Это утверждение соответствует действительности в гораздо большей степени, чем вы тогда подумали. Вживленные в ваше тело устройства — они восстанавливают, создают, перестраивают, регулируют. И защищают.

— Я об этом не просил.

— Нет, вы можете спорить, — возразил он мягко и снова улыбнулся мне своей широкой улыбкой, которая впервые показалась мне приятной и почти… человеческой. — Я помогу вам, и мы прекрасно проведем время. — Туклик неожиданно потянулся ко мне и обнял меня своими короткими, тонкими ручками. Наверное, я единственный из землян, кто может похвастаться тем, что его обнимал сгудонец.

Несколько часов спустя, когда на востоке взошел Арран, мы действительно подлетели к одному из самых больших парков Льюкарса и, на несколько секунд зависнув над ним, с пронзительным ревом опустились на центральный холм. В парке тотчас собралась толпа. Несколько минут спустя открылся люк, откинулся широкий трап-пандус, и мы — Туклик и я — торжественно спустились по нему на землю. Клаату барада никто.

Туклик был прав, разумеется. И старые колонисты, и молодежь приветствовали меня с одинаковым воодушевлением и радостью. Я был тем ответом, который они так давно мучительно искали. Им нужен был лидер, вождь, человек, которым они могли бы восхищаться и за которым готовы были идти в огонь и воду. Особенно радовалась моему возвращению мадам Дюбуа — теперь уже просто Кларисса. Я думаю, государственная власть всегда была для нее тяжким бременем, и она была только рада, когда ей представилась возможность переложить ответственность на кого-нибудь другого.

Да и Туклику тоже был нужен человек, способный сплотить, консолидировать каледонское общество. Ведь как ни суди, каледонская колония действительно была форпостом на окраине империи, крепостью на границе таинственных, туманных пустошей, в которых скрывались племена хитрых, коварных дикарей.

Туклик уже объяснил мне, какое значение для Сгудона имеет этот орбитальный перевалочный пункт, лежащий на пересечении нескольких торговых трасс, и какое значение приобретает в этой связи земная колония, население которой могло поддерживать орбитальную станцию в рабочем состоянии. Как я и думал, с самого начала все дело было в прибыли — и ни в чем другом.

Ну а я… Что ж, я по-прежнему считаю себя просто стареющим поэтом. До сих пор мне удается выкраивать пару часов в неделю, чтобы занести в компьютер несколько мыслей и поделиться ими с Дженнис. Внешне, впрочем, я представляю собой ходячее доказательство совершенства сгудонской биотехнологии. Выгляжу я очень молодо — намного моложе, чем имею право выглядеть, да и чувствую себя превосходно. Достаточно сказать, что я никогда не болею и никакие стариковские слабости давно мне не досаждают. Дженнис, во всяком случае, считает, что мы — прекрасная пара, и я еще ни разу ее не разочаровывал.

Ах да, моя рука… та, которая была нашпигована раскаленным шлаком и почти парализована воспоминаниями о боли и стыде, терзавшими меня несколько десятилетий… Теперь она совсем здорова; травмированные мышцы и сухожилия обрели былую силу и гибкость, так что по крайней мере в физическом плане я снова могу считать себя полноценным человеком. И только вонзившиеся глубоко в мякоть оплавленные песчинки я попросил не убирать.

Почему я не спешу расстаться с этими безгласными свидетелями моего прошлого? Мне кажется, что я еще не заслужил этой награды. И, стоя на балконе Дома Правительства и глядя на деревья городского парка, над которыми виднеется белая громада Тукликова корабля (как раз сегодня, после нашего последнего ужина, он наконец-то должен отбыть на Сгудон, чтобы доложить о своих успехах), я думаю о том, что вряд ли когда-нибудь ее заслужу.

А еще я думаю: теперь это, наверное, не так уж важно. Важно только то, что происходит с тобой здесь и сейчас.

И этого, мне кажется, достаточно каждому.

В переполненной пивной, усевшись как можно дальше от меня, четверо поденщиков пили круговую «по колышкам». Колышки укрепляют лесенкой внутри кружки, и каждый пьющий должен отхлебнуть столько, чтобы открылся новый колышек-метка, прежде чем передать кружку соседу. «Вассейл, — кричали они по своему саксонскому обычаю, глядя, как прыгает кадык собутыльника при каждом глотке. — Будь здоров!» Десять и восемь десятков лет тому назад, когда я был молод, архиепископ Ансельм целую проповедь произнес против питья «по колышкам». Но я тогда столько же слушал его, сколько нынешние парни слушают своих епископов.

Нынче никто — ни мужчина, ни женщина — не осмелится разделить со мной чашу. Впрочем, эти парни расплескали достаточно эля, чтобы я нюхнул его запаха, теплого, кисловатого, севшего… Я теперь беру свое причастие, свой взяток, где придется, где найдется.

Кончиками пальцев я попробовал запах краснолицей хозяйки пивной. Она оставила его на стакане меда, который мне подала. Ее имя — Кейт. Ничего хорошего: отрывистое и грубое, как лай. Не успеешь начать его, а оно уже кончилось и в ушах не оставило звука. А вот смысл, который запечатлел ее пот на обожженной синей глине, дело иное: им проникнуты целые баллады об одиночестве и желаниях Кейт. С тех пор как муж ее упокоился в земле, плоть трактирщицы жаждет мужской руки. А еще я чую в ней яйцо, уже готовое начать свой долгий путь к лону. Если вспахать ее нынешней ночью, она даст всходы.