Коллектив авторов - Полдень, XXI век (февраль 2012)

Я уже писал как-то о странном чувстве, возникающем, когда пишешь текст, предназначенный к прочтению через два месяца. Вроде бы он злободневный, но с другой стороны, динамика общественной жизни такова, что предугадать, что будет через два месяца, – невозможно.

Напоминаю, что смотрю я туда из декабря 2011 года, аккурат после знаменитого митинга на Болотной площади. И вижу февраль 2012 года в напряженном ожидании голосования 4 марта. Не сомневаюсь, что собратья по перу каким-то образом уже использовали эту тему для своих утопий и антиутопий и нарисовали нам парочку революций, пяток застоев и столько же кровавых диктатур.

Однако, если вы читаете эти строки, значит, ничего страшного не произошло. Наш журнал выходит, как и все остальные журналы, страна уверенно приближается к очередному избранию своего Президента, и от того – кто им будет – ровным счетом ничего не зависит. Так что выборы ради экономии можно сократить, а Президента переименовать в Императора.

И вы знаете, мне даже нравится чем-то эта картина. Она совершенно не зависит от того – нравится ли конкретному гражданину (точнее, подданному) конкретный Император. «Нравится, не нравится, спи, моя красавица». А сколько нервов можно было бы сберечь! Скольких полицейских сократить, ибо некого будет разгонять на митингах, за отсутствием самих митингов. Какие государственные ритуалы расцвели бы пышным цветом возрожденной монархии. Ей-богу, стоит попробовать.

Но нет, нам нужно менять монарха, хотя в большинстве случаев шило меняется на сами знаете что. Впрочем, если шило находится в известном месте, эта замена благотворна.

Так где же у вас находится шило в феврале 2012 года, дорогие читатели? У нас, перед Новым Годом, оно по-прежнему занимает свое законное место.

Александр Житинский

Он с восхищением смотрел на Луну. Луна была огромная, серебристая и светила, как ему казалось, нереальным, неземным, божественным светом. Луна притягивала его взор своим величием, безразличием к людям, своей недосягаемостью, недоступностью. И от ощущения собственной ничтожности перед Луной, от чувства неполноценности, от краха ему вдруг захотелось завыть на Луну. Завыть волком, завыть вервольфом. Желание было до такой степени сильным, что он действительно чуть было не завыл на Луну. Лишь мысль – а если кто-нибудь из приближённых увидит, как он, вождь нации, воет на небесное тело, – удержала его от этого поступка.

«Надо было в сорок третьем снова идти на переговоры с этой мразью, с этим карточным шулером, с этой грузинской сволочью. Надо было заключить перемирие, выиграть время, а потом нанести ему сокрушительный удар нашим оружием возмездия. Надо было… Но так не хотелось гнуть спину перед этой мразью, перед этим карточным шулером, перед этой грузинской сволочью, перед недочеловеками. Низшая раса!.. А теперь всё кончено. Теперь даже фон Браун с его ракетами мне не поможет. Поздно. Партия проиграна. Осталось только застрелиться».

Холодный ночной воздух пробирал до костей. Он поплотнее надвинул фуражку и втянул голову в воротник кителя.

«А ведь немец мог бы первым в мире ступить на месяц!» Богатое воображение живо нарисовало ему кроваво-красную Луну с белым кругом в центре, внутри которого чернела гигантская свастика. «Вот это был бы шедевр, почище всякой там еврейской мазни. Шедевр поистине вселенских масштабов! Шпееру бы понравилось! Эх, повернуть бы время вспять. Всё бы изменил. Генералов бы, предателей, как вшей, передавил. Эх, мне бы машину времени!»

Луна со свастикой исчезла, а вместо неё на него теперь смотрела Луна в виде черепа – круглое лицо с чёрными провалами глаз, носа, рта. И тут он всё-таки не выдержал. Завыл. Как волк, как собака, как человек, раздавленный солдатским сапогом фатального рока.

С кровати Артём не встал, а свалился. Навернулся так, что почувствовал резкую боль в левой руке. «Не хватало мне только ко всем моим бедам ещё и перелома», – туманно подумал он. И сразу же вспомнил жуткий сон, который ему давеча довелось видеть. Вспомнил мерзкую рожу чёрта, его наглые, чуть подслеповатые глазки, свиное рыло, смрадную вонь, идущую из усмехающейся пасти, доллароцветную шерсть. «Не зря он мне приснился». Правда, никак не мог воскресить в памяти, что тот ему говорил. «А ведь сказал он что-то напоследок, какую-то гадость. Но вот какую, ни хрена не помню». Артём уже сидел на краю кровати, изучал ушибленный локоть и одновременно осматривал полупустую комнату.

Комната действительно была почти пустая. 9-го числа он отнёс на барахолку последние тома книг из роскошной библиотеки отца. 16-го продал за бесценок соседке из второго подъезда картину Сторма Торгерсона «Человек с лампочками». Не какую-то там копию, а настоящий оригинал, за который по нынешним временам, наверняка, можно было получить не одну тысячу в валюте. А 28-го пришлось расстаться с коллекцией винила. Распродажа хищными щупальцами добралась-таки до святая святых.

«Вроде нормально всё с рукою», – безрадостно констатируя факт, Артём теперь искал глазами её – являющуюся вот уже который месяц источником единственной радости, ежедневным смыслом существования, всегда дружелюбную и желанную бутылочку водочки. На горизонте источник радости почему-то не просматривался. «В холодильнике стоит родимая». И даже сглотнул от того, что представил, как ледяная чудесная жидкость морозит его горящую гортань.

Холодильник, однако, был пуст – хоть шаром покати. Не только никакого намёка на «блондинку», но и на закуску. «Продать его тоже, что ли, к чёртовой матери? Зачем мне холодильник, если в нём, кроме инея, нет ничего?» – подумал Артём, пытаясь сообразить, куда он вчера подевал остатки водки. Информация никак не вспоминалась. Перед глазами стояла лишь классическая этикетка «Столичной», больше ничего из памяти извлечь не удалось. «Видимо, всё-таки до донышка я её выжрал, а бутылку в сортир закинул. Надо там посмотреть».