Тим Скоренко - Законы прикладной эвтаназии

– Я…

Певзнер намеренно издевается, не давая провинившемуся договорить.

– Ты сделал это в последний раз. Потому что я не могу тебя просто уволить. Никакая подписка о сохранении тайны не поможет. Если ты ещё раз что-нибудь отколешь, из твоей головы аккуратно вычистят эти несколько месяцев твоей жизни. И ты откроешь глаза на операционном столе, и тебе расскажут, что ты попал в тяжёлую аварию и долго лежал в коме. И – отдельно поясняю – ты не вспомнишь, кто такая Майя. Совсем.

Майя представляет себе, как сейчас выглядит Гречкин. Как промокший и потрёпанный в драке воробей.

– Ты этого не знал? – Певзнер очень зол.

Конечно, Гречкин всё знал. Он прошёл целый ряд инструктажей при поступлении в лабораторию. Но природное разгильдяйство взяло верх.

– Последний шанс, Гречкин. Я знаю, что ты делаешь это не по злому умыслу плюс у тебя золотые руки. Прощаю последний раз.

Гречкин что-то мычит.

Майя откидывается на кресло. Иногда она ловит себя на мысли, что встречается с Гречкиным из некой жалости к нему. Он её любит, и она пользуется этим. Но любить его? Может, и да. По-матерински.

Понурый Гречкин появляется из певзнеровской части лаборатории.

– Получил?

– Не добавляй, пожалуйста…

Она серьёзна.

– Вась, это не смешно.

– Сам знаю. Но я… пойдём.

– Куда?

– К терминалу. Я придумал одну штуку. Покажу тебе, а ты подскажешь мне, стоит ли её Марку показывать…

Он говорит тихо, чтобы Певзнер не услышал.

– Что вы там шепчетесь? – громогласно спрашивает начальник.

– Полюбовно! – весело отвечает Майя.

Певзнер хмыкает.

Карла и Ника сегодня нет, Джонни в соседней комнате выполняет какую-то механическую работу по поручению Карла.

Они доходят до рабочего места Гречкина.

– Смотри, – он вызывает трёхмерку.

Майя ориентируется в общих чертах машины, многие детали остаются ей непонятными.

– Вот так было.

Да, этот чертёж ей хорошо знаком. Они видят его каждый день. Трубки, переходы, схемы, платы – мешанина из различных технических приспособлений.

– И?

– Вот так стало.

На первый взгляд изменений никаких. Но затем Гречкин выводит общий план исходной конструкции, накладывая его на свой чертёж, и Майя замечает, что во многих местах есть небольшие изменения. Тут контур подправлен, тут блок управления исчез.

– Ты доработал машину самостоятельно?

– В общем, да. Я изменил контур. Мы отталкивались от изначальных посылов, данных Маллеттом. Он предлагал сталкивать пучки в кольцеобразном канале. То есть в торе. В принципе, подобный же проект предлагал современник Маллетта Амос Ори. Ори не думал, что его тор позволит путешествовать в прошлое дальше, чем момент постройки самого тора. А Маллетт – предполагал. А мне пришло в голову, что они оба ошибались в самом главном постулате.

Гречкин отделяет внешние слои чертежа, обнажая сердце машины – тор.

– Вот он, тор Маллетта и Ори. А вот то, что сделал я.

Контур Гречкина – хитроумно перекрученная в трёх измерениях восьмёрка, что-то вроде гибрида ленты Мёбиуса и бутылки Клейна.

– Честно говоря, я не знаю, как называть эту фигуру, – пожимает Гречкин плечами. – Отталкивался от бутылки Клейна, но задал себе задачу построить замкнутый контур.

– Торотылка Гречкина, – на полном серьёзе говорит Майя.

– Можно и так, – улыбается он. – Но теоретически разгон пучков Маллетта в такой форме гораздо эффективнее тороидальной конструкции.

– Стоп, – Майя хочет понять, – но в торе эффект возникает внутри кольца. А здесь?

– Здесь тоже есть «внутри кольца». Просто на трёхмерной модели этого не видно.

– Почему ты не показал это Певзнеру?

– Мне нужна поддержка. Я боюсь, что он не поверит, если я не покажу ему тысячу страниц числовых выкладок и расчётов. Я-то полагался на интуицию.

– Ты плохо знаешь Марка.

– Это да. Если начать на днях, то к декабрю можно построить вполне работающий образец машины.

– Тогда идём к Марку прямо сейчас.

Майя встаёт.

– Сейчас?

– Именно. Пока он не остыл после твоих проделок. У него отрицательная энергия мгновенно превращается в положительную.

– Отрицательной энергии не бывает, – улыбается Гречкин.

– Короче, пошли.

Она встаёт и идёт в певзнеровский угол. Они обходят массивную установку, минуют стенку, у которой сидела Майя и слушала, как распекали Гречкина.

– Марк! – начинает Майя.

– Да?

– Гречкин, ну-ка покажи! – командует Майя.

Певзнер морщит лоб.

– Можно? – спрашивает Гречкин.

– Можно.

Гречкин выводит на мониторе Певзнера тот же чертёж, который минуту назад демонстрировал Майе. Певзнер внимательно его рассматривает, затем разбирает и изучает «торотылку».

– И ты молчал? – говорит он.

Вася пожимает плечами.

– Запомни, Гречкин. Твоё молчание ещё хуже твоей несобранности.

Певзнер разбирает чертёж, рассматривает отдельные детали, прослеживает новые контуры.

– Мне приходила в голову эта идея, но сначала я всё-таки планировал испытать машину с традиционным контуром, – подытоживает он.

Гречкин качает головой.

– Традиционный контур – пустая трата времени. Машина будет работать, но, скорее всего, в замкнутом кольце времени – от создания контура до момента отправки объекта в прошлое.

– Ты считаешь это неудачей? – усмехается Певзнер.

– Я думаю, что нужно выжать максимум.

Певзнер кивает.

– Пока нам не урезали финансирование, – тихо говорит он.

Майя молчит, но видит, что между Марком и Гречкиным протянулась невидимая струна взаимопонимания. Всё, теперь можно их оставить, они заняты свой игрой.

Анатолий Филиппович Варшавский лежит на животе, а стройная черноволосая девушка делает ему массаж. На ней нечто вроде трико, плотно облегающего соблазнительные формы. Глаза Варшавского закрыты. Его покой нарушает звонок.

– Варшавский.

– Добрый день, господин Варшавский.

Заискивающий голос Эйткена.

– Добрый день, господин Эйткен.

– Господин Варшавский, я хотел бы пожелать вам удачи от своего имени и от имени господина президента Якобсена.

– Спасибо. И передайте господину Якобсену мои благодарности.

– Обязательно, господин Варшавский.

Эйткен не может позвонить просто так. У него всегда что-то на уме.

– Но есть ещё один момент. Нам нужно встретиться.

Варшавский просматривает своё расписание прямо в голове.

– Когда?

– Желательно завтра. Скажем, в одиннадцать. У вас.

В одиннадцать назначена одна встреча, но ради Эйткена её придётся отменить.

– Хорошо. Я буду у себя.

– Будьте готовы к тому, что мы потратим на беседу около двух часов.

– Хорошо, господин Эйткен.

Варшавского раздражает секретарь Президента. Пресмыкаться перед кем-то? Он давно отвык от подобного унижения. Но ради претворения своих планов в жизнь придётся это стерпеть. Когда Якобсена не станет, а Варшавский обретёт силы, Эйткен исчезнет.