Александр Прокопович - Очередной конец света

— Чем порадуешь?

У них было не принято ни жать руки, ни обниматься. Слишком истаскались эти жесты. Они не здоровались и не прощались. Так сложилось.

Андрей молча вытащил из рюкзака ловушку.

— Что с умником?

— О нем можно больше не беспокоиться.

— Ты, как всегда, все сделал идеально. Деньги к тебе на счет перевели еще вчера, так что теперь можно забыть о делах.

Невысокий худощавый мужчина закончил говорить и пошел к вертолету. Двое его товарищей двинулись следом, один из них распахнул перед Андреем металлический кейс, подождал, пока тот туда аккуратно положит ловушку. Через минуту все они были в воздухе.

Сверху не видно, что за страна — то ли Финляндия, то ли Россия. Этот вертолет, скорее всего, мог бы легко нарушить пару-тройку государственных границ, и любое ПВО просто сопровождало бы полет.

— Это был мой последний заказ.

Андрей только начал говорить фразу, а уже увидел, как у его почти что друга в глазах мелькнуло привычное решение. Слова уже ничего не значат.

— Решил уйти на пенсию?

— Не совсем. Скорее, я решил, что этот период моей жизни должен остаться в прошлом. Хотел тебя спросить. Вы так озабочены побегом ученого, в прошлый раз это был агент, проникший в лабораторию, сейчас голова болит из-за меня… Почему никого из вас не беспокоит то, что вы копаете слишком глубоко. Там ведь может оказаться не только нефть. Мертвая или живая. Знаете, почему живая нефть, которая способна пожрать все, что содержит углерод, не выходит из-под земли?

— Андрей, ты слишком много времени проводишь вместе с учеными.

— Может быть. Я сейчас расскажу вам то, что ученые, скорее всего, не узнают никогда. Есть воля. И ей покорны огромные подземные существа, чьи зародыши так ценны.

— Разумная воля?

— Более чем.

Ни один из троих ЛПР не заметил, в какой момент на коленях у Андрея оказался кейс. Огромные ладони открыли его, вытащили ловушку. Большой поставил ловушку на столик и щелкнул по ней ногтем. Стенки из обедненного урана послушно распались. На белый пластик вытекла струйка темно-красной жидкости.

— Это не зародыш.

— Конечно. Это нефть. Живая и очень голодная.

Высокий человек в пуховике лимонного цвета вышагивал по хвойному лесу. За его спиной догорал вертолет Ми-6. Вокруг вертолета растекалась лужа с характерным запахом, которая по всем законам физики обязана была бы взорваться, но каждый раз, стоило пламени приблизиться, как жидкость, во всем похожая на нефть, просто отступала. Когда спасатели прибудут на место, они, скорее всего, не обратят внимания на то, что в вертолете не осталось ничего, кроме сплавленного металла. Ни грамма органики.

Андрей обернулся. Прикинул, сколько отсюда до трассы. Лет через сто здесь будет мощное месторождение нефти. Те, кто придумал это слово, вероятно, что-то знали.

Юрий смог двигаться где-то через час после ухода Андрея. Выйти из номера смог через день, все это время он смотрел новости. Судя по всему, если он сможет выйти, то будет точно не до него. Он сотни раз успел проверить, не открылась ли дверь, прежде чем она поддалась. В тот же день он вернулся в Москву. Идея с норвежской лабораторией уже не казалась ему привлекательной, даже если бы ловушка с фрагментом живой нефти оставалась с ним.

Большой что-то с ним сделал. Новая работа давала ему много свободного времени, которое он проводил в библиотеке. В скане одной средневековой рукописи он наконец-то нашел то, что искал. Изображение человека, которого он не забудет уже никогда. Подпись под рисунком гласила: Люцифер — несущий свет. Юрий знал, что еще тот откликается на имя Андрей Леонидович.

Артем выбирал свою любовь, раскладывая пасьянс. Думал о пиковой даме, выпала бубновая. Артем не расстроился, просто немного странно, он всегда был уверен в будущей брюнетке.

В стене что-то стучало, скрипело. Мама думала, что это домовой, и ставила ему блюдечко с молоком. Стук не прекращался. Молоко с непредсказуемой периодичностью исчезало.

За стеной родители. У них школа закончилась институтом, институт — работой, диссертацией, темой для разговоров и удовлетворенным взглядом от того, что все именно так. Где-то в начале института у родителей родился он, у которого все иначе.

У Артема случилась любовь. Не подразумевая свадьбы, роддома, стремительного знакомства и молниеносной ненависти родственников каждой из сторон.

Любовь случилась и дальше не текла. Уже все было сказано, доказано руками, губами и, наконец, всем телом… где-то в процессе наступил сбой — то ли тело сделало что-то не то, то ли просто очередь Артема прошла, и вот-вот должна была прийти очередь другого.

Артем снова разложил пасьянс и выбрал новую масть, и снова протянулся ритуал, который иногда, и вправду, любовь. На этот раз все-таки пика.

Наверное, было в нем что-то неправильное, что-то в крови, что-то в том, как мышцы тянулись на сухожилиях, потому что все снова оказалось не так, только на этот раз хуже в два раза. Две не до любви, два одиночества в одном теле.

Правильно было раскладывать пасьянс за пасьянсом, выбирать новую масть, время от времени возвращаться другом, приятелем, с цветком и бутылкой (улыбкой) и брать то, на что право уже завоевано. Ему было мало права приехать и взять, и колода лежала, забытая в ящике стола. Артем ждал невозможного — права её — избранной — невозможности без него. Хотел стать незаменимой аминокислотой, единственным глотком, вдохом, выдохом, стучащим комком мяса, без которого никак.

Два звонка в две масти. Чтобы на том конце провода опрокинули его одиночество, чтобы оно разбилось, чтобы ни секунды не ждать…

Его одиночество из титана, из металлокерамики с алмазным напылением — не разрезать, не разбить. Вежливое «привет», вежливое «пока». Телефонный провод — тоненький, чтобы без случайностей — лезвием поперек. Теперь — долгое молчание. Потому что никто не удивляется, когда нет звонков. Время мобильных, не отрезаемых ножницами соединений еще не наступило, все как на ниточках, на проводах разной длины.

Шестеренки задвигались, зацепился выступ за выемку, не остановить. Артем оделся, долго вязал шнурки, вдруг остановят — не дождался, ушел. Взял с собой только нож, потому что нужно было еще одну вещь поперек.

Вышел из дома, напоследок потянулся взглядом до родного этажа, родители за стеной так и остались на какой-то своей ежевечерней ноте, с удовлетворенным взглядом. Выпал из двора. Рядом — мост через канал, под мостом только тень, свет фонарей — не достанет, заполз в тень, стал её частью. Швейцарский перочинный нож надежным холодом в ладони. Уже не остановить.

Нельзя позвонить, нельзя перерезать провод, нельзя уйти и ничего не сделать. Нельзя разбить одиночество, не пройдя путь до конца…