Айзек Азимов - «Если», 1995 № 02

Мы сидели очень близко друг к другу, но теперь я придвинулся ещё ближе, обнаружив, что если протяну руку чуть дальше, то смогу потрогать её грудь сквозь дыру в платье.

— Просто вспомни, кто был соблазнителем, — сказал я.

В этот момент мимо нас проехал поезд, и возвращавшиеся домой в Паллахакси рабочие махали и свистели нам. Я не стал убирать руку, чувствуя, что поступаю безрассудно.

Наконец мы дотащились до ворот завода и сошли с повозки. Подошёл охранник, подозрительно глядя на нас сквозь проволоку.

— Нам нужно видеть Алика-Берта. Не могли бы вы доложить ему? — настойчиво потребовал я. — Я его сын Дроув, а это Паллахакси-Кареглазка, моя девушка.

Если я ожидал, что при этих словах охранник вытянется по струнке, то ошибался. Он что-то пробормотал и ушёл, потом, спустя довольно долгое время, вернулся и открыл ворота, грохоча засовом.

— Следуйте за мной, — отрывисто сказал он, запирая за нами ворота.

Затем поспешно зашагал прочь.

Пока мы с Кареглазкой спешили следом за ним, я успел оглядеться по сторонам. Везде стояли большие ящики и какие-то ещё более крупные предметы, закрытые брезентом. Рабочих, которые жили в Паллахакси, естественно, много раз расспрашивали о том, что делается на новом заводе, но толку от этого было мало. Насколько они могли понять, большей частью всё обстояло так же, как и на старом заводе, хотя оборудование было более современным. Вспомнив историю с пустым грузовиком, я подумал: что же они делали с конечным продуктом. Строения были не такими простыми, какими представлялись сверху, со склона холма. Над головой тянулись эстакады, а в землю уходили лестницы; я видел цистерны с надписью «спирт» и цистерны с надписью «вода», зелёные двери, жёлтые двери, голубые двери.

Одну из жёлтых дверей охранник распахнул перед нами. Он отошёл в сторону и жестом предложил войти. Мы оказались в небольшой комнате с одним окном, столом и стулом, клеткой для почтовых голубей и высокой этажеркой.

Aольше в этой комнате почти ничего не было, если не считать моего отца, который сидел за столом и смотрел на нас с нескрываемой яростью.

— Надеюсь, у тебя найдётся объяснение своему поступку, — наконец изрёк он.

— Конечно, папа. Я бы не пришёл сюда, если бы это не было столь важно.

— Как простодушный идеалист и дурак, я всё ещё считал важным остановить зарождающуюся гражданскую войну. — Понимаешь, мы с Кареглазкой…

Но отец вскочил на ноги, не в силах сдержать гнев.

— Ты хоть понимаешь, что выставил меня на посмешище, ввалившись сюда в полуголом виде вместе с этой повисшей на тебе шлюхой? И ты ещё смеешь в моём присутствии упоминать её имя? Ты даже посмел притащить её сюда, чтобы все видели? О Фу, я никогда не думал, что настанет день…

— …вокруг Пальца, — тем временем упрямо продолжал я, — и, пока они на нас нападали, «Изабель» всплыла на поверхность. Нам удалось подплыть к ней на лодке, и КАРЕГЛАЗКА СПАСЛА МНЕ ЖИЗНЬ, а потом мы посмотрели на…

— Что ты сказал?

— Я сказал, что Кареглазка спасла мне жизнь. Кареглазка.

— Ты хочешь сказать, что «Изабель» всплыла?

— Именно. Я уже рассказал об этом в городе, и они прямо сейчас организуют спасательную экспедицию.

— Ты им рассказал… что?

Внезапно он замолчал, глядя на меня широко открытыми глазами, и мне потребовалось лишь мгновение, чтобы понять, что его испугали, ужасно испугали мои слова. В минуту он стал старым, примерно таким, какой была тётя Зу, когда срывала с меня одежду, каким был Хорлокс-Местлер, когда шёл навстречу собственной смерти. У меня что-то сжалось в груди, когда я понял, что на этот раз между нами не просто очередной скандал. На этот раз что-то было не так, страшным образом не так.

— Ждите здесь, — наконец вымолвил он. — Ждите здесь оба. — Он выбежал из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Кареглазка смотрела на меня, и в её глазах тоже стоял страх.

— Извини его, дорогая, что он назвал тебя такими словами.

— Что-то не так, Дроув. Я не думаю… я не думаю, что эти пушки вообще предназначались для города. Кажется, отец Ленты был прав: они были нужны парлам здесь. Но на этот раз твой отец знает, что Паллахакси будет за них сражаться.

В этот момент дверь с грохотом распахнулась, и появились двое рослых разъярённых охранников.

— Эй ты, пошли с нами, — сказал один из них, хватая Кареглазку за руку.

— Уберите от неё свои грязные лапы! — завопил я и кинулся к нему, но другой охранник схватил меня, заломив руки за спину. Я отчаянно отбивался ногами, но один охранник держал меня, в то время как другой был вне пределов моей досягаемости, увлекая Кареглазку к двери. Она кричала и извивалась в его объятиях, но он сильнее обхватил её за талию, прижав руки к телу. Потом они скрылись из виду, а я какое-то время беспомощно барахтался в лапах охранника. Он лишь посмеивался, заламывая мою руку.

Наконец, вернулся второй охранник.

— Ладно, можешь отпустить его, — тяжело выдохнул он. Я бросился к двери.

Снаружи никого не было. Вокруг стояли здания, все двери которых были заперты. За ними я мог видеть забор из колючей проволоки. Над головой ослепительно сияло солнце, отбрасывая чёрные тени.

— Где она? — закричал я. — Что вы с ней сделали?

Двое охранников уходили прочь; я побежал за ними, хватая их за руки.

Они просто стряхнули меня, продолжая шагать дальше.

Потом я услышал её слабый крик:

— Дроув! Дроув!

Я посмотрел в ту сторону, но сначала ничего не увидел.

И тут я заметил её; она бежала вдоль забора, перепрыгивая через выбоины и глядя в мою сторону. Она увидела меня и остановилась, протягивая ко мне руки и плача.

Поколебавшись, я посмотрел в сторону запертых ворот, где, ухмыляясь, стоял охранник. Потом снова повернулся к Кареглазке и, кажется, тоже заплакал.

— Что они с нами сделали, моя милая? — всхлипывал я. — Что эти мерзляки с нами сделали? Она стояла за забором, а я — внутри ограды. Один из нас был пленником.

Забор был высотой метров пяти и сделан из мелкоячеистой проволочной сетки; всё, что мы с Кареглазкой могли — лишь коснуться друг друга пальцами. Какое-то время мы этим и занимались, глядя друг на друга и почти ничего не говоря, видимо, понимая, что обсуждать, собственно, нечего.

Власти — как называли их взрослые — разделили нас с тем же безразличием, как я порой разделял пару ручных бегунчиков, когда не хотел, чтобы они спаривались. Стоя так напротив девушки, я впервые осознал, сколь много во мне от несчастного покорного животного, несмотря на мои недавние прекраснодушные мысли, Вся эта чушь насчёт изменения восприятия, ощущения взрослости, обострения чувств — всё это стало бессмысленным, ничего не значащим перед лицом горя, которое я испытывал от разлуки с любимой.