Питер Бигль - «Если», 1996 № 07

Внешне Норман Сейлор ничуть не походил на знаменитого этнолога — он, прежде всего, был слишком молод — и выглядел вовсе не так, как подобает профессору социологии колледжа Хемпнелл. Вы не заметили бы ни поджатых губ, ни испуганного взгляда, ни квадратной челюсти типичного преподавателя этого маленького, но гордящегося собой и своими традициями учебного заведения.

По правде сказать, в Нормане не было того духа, какой присущ истинному хемпнеллианцу, — за что сегодня он был благодарен судьбе.

День выдался погожим и теплым; солнечные лучи, проникавшие в кабинет сквозь оконное стекло, падали на локоть Нормана. Допечатав заключительную фразу своей статьи «Социальные основы современного ведовства», которую наконец-то закончил, он откинулся в кресле и облегченно вздохнул.

Норман беззаботно наслаждался минутной передышкой, старался испить ее очарование до дна. Он вышел из кабинета, взял было книжку с яркой обложкой, но тут же отложил ее, взглянул на две маски китайских бесов на стене, минуя дверь спальни, перевел взгляд на бар, где стояла, по образному хемпнелловскому выражению, «на задворках» бутылка ликера, улыбнулся и направился в спальню.

В доме было очень тихо. В этот вешний полдень было что-то успокаивающее в скромных размерах, неброской, но удобной обстановке и даже в почтенном возрасте жилища Сейлоров. Оно как будто примирилось со своей участью — быть прибежищем обычной профессорской семьи с ее книгами, гравюрами и пластинками, с тем, что лепные украшения рошлого века покрыты слоем свежей краски. Признаки интеллектуальной свободы и любви к живому соседствовали и уживались с приметами тяжеловесного преподавательского достоинства.

Странно, подумалось ему, и как только им с Тэнси удалось не поддаться губительному воздействию атмосферы маленького колледжа? Ведь поначалу Тэнси приводило в исступление буквально все: соперничество между профессорами, сплетни и пересуды, утонченный этикет и надоедливое внимание студентов, а также требование, которое заставило бы взбелениться любого, — чтобы жены преподавателей трудились на благо колледжа, не получая ни гроша за свой труд. Хемпнелл был одним из тех колледжей, которые предлагали обеспокоенным родителям альтернативу буйной вольнице крупных университетов. Местный политик, вспомнил Норман, назвал их рассадниками коммунизма и свободной любви.

Если судить по первым дням их пребывания в Хемпнелле, то они с Тэнси должны были скоро сбежать в один из «рассадников» или бунтовать исподтишка, поднимая вопрос то об академической свободе, то об изменении жалованья, или уйти в себя и сделаться писателями. Но словно питаемая силой из неведомого источника, Тэнси сумела выстоять, не поступившись своими убеждениями. Она сражалась с Хемпнеллом на его условиях, она взваливала на себя гораздо больше обязанностей, чем полагалось, и тем самым как будто очертила вокруг Нормана магический круг, в пределах которого он мог заниматься своими исследованиями. Это, верила она, когда-нибудь позволит им вырваться из зависимости от Хемпнелла и от того, что Хемпнелл думает и говорит. И этот час близится! Отставка Реддинга означает, что главой факультета социологии будет не кто иной, как Норман Сейлор, а через несколько месяцев наверняка поступит приглашение от какого-нибудь университета.

Нет, Тэнси нельзя не восхищаться. Черт побери, она столько сделала для него и так ненавязчиво! Она стала его неизменным секретарем, и он Никогда не слышал от нее ни единой жалобы, хотя в молодые годы был отнюдь не ангелом: ленивый, временами остроумный преподаватель, презирающий размеренную жизнь, находящий, как студент-первокурсник, Удовольствие в том, чтобы шокировать степенных коллег. Не раз и не два он балансировал на грани увольнения после очередной размолвки с деканами, но всегда каким-то образом выкручивался и, как он теперь понимал, не без помощи Тэнси. С тех самых пор как они поженились, он не ведал поражений и неудач.

Как у нее получилось — у нее, мечтательной и безответственной девицы, дочери незадачливого сельского священника, избалованной, непокорной, обладавшей дерзким воображением, наличие которого в зашоренном, бывательском Хемпнелле считалось чуть ли не смертным грехом?

Так или иначе, у нее получилось, а потому — вот парадокс! — к нему относились как к «истому хемпнеллианцу», «украшению колледжа», «творцу великих свершений», «другу декана Ганнисона» (надо признать, при близком знакомстве тот оказался неплохим парнем) и говорили о нем как о человеке, от которого «зависит» бесцветный президент Поллард, гиганте мысли в сравнении со вторым профессором социологии, нервным и скудоумным Харви Соутеллом. Будучи по натуре иконоборцем, Норман постепенно превратился в икону, не пожертвовав при этом, как ни удивительно, обоими воззрениями, и прочно закрепился среди реакционеров, не став одним из них.

Он по-прежнему пребывал в благодушном, подогретом весенним солнцем настроении. Неожиданно у него мелькнула мысль, что в его успехе есть нечто необычное, даже пугающее? Он вдруг вообразил себя молодым индейским воином, который вместе со своей скво добрался до краев, где обитают призраки предков, и убедил суровых фантомов, что принадлежит к их числу, что погребен по обычаю и достоин разделить бремя сверхъестественной власти; он счастливо избегнул многочисленных ловушек благодаря тому, что Тэнси знала нужные защитные заклинания. Разумеется, оба они люди взрослые, умеющие обуздывать фантазию. Всякий, кто не хочет потерпеть крах в жизни из-за причуд детского эго, должен уметь справляться с ним. Однако…

Тут его взгляд остановился на двери комнаты Тэнси.

Он сообразил, что ему хочется, прежде чем вернуться к работе, сделать кое-что еще, просто так, из прихоти и праздного любопытства, для того, быть может, чтобы потом чувствовать себя слегка виноватым.

Конечно, если бы Тэнси была дома… Но раз ее нет, почему бы не заглянуть в ее комнату, которая может так много рассказать о ней?

Приоткрытая дверь словно манила переступить порог. Из-за нее виднелся тонконогий стул, со спинки которого сползала на пол комбинация, почти полностью погребая под собой меховые домашние туфли. За стулом проступал из полумрака край столешницы из слоновой кости, на которой возвышался какой-то флакон. Комната Тэнси была совсем крохотной, немногим больше чулана, и дневной свет в нее не проникал, поскольку проникать было не через что.

Норман никогда не следил за Тэнси, даже не думал с этой стороны, и она — тоже. Оба они относились к подобным вещам, как к чему-то само собой разумеющемуся.

Но соблазн, которому потихоньку поддавался Сейлор, он никак не мог назвать слежкой или подсматриванием. Скорее то было проявление любви, желание хотя бы на миг ощутить себя другой своей «половиной».