Елизавета Манова - Рукопись Бэрсара

Когда я проснулся, день клонился к закату. Праздничный золотисто-розовый свет озарял закопченные стены, теплым облаком обнимал Суил. Это было так хорошо, что казалось неправдой. Я жив. Я дома. Я рядом с Суил.

Суил обернулась; встретились наши взгляды, и жаркий румянец зажегся у нас на щеках.

- Ну слава те, господи! Я уж думала, вовсе не проснешься!

Я кое-как сел. Тело было чужое, вялое, и рука болела, я все не мог устроить ее поудобнее.

- Болит? Ты, как засну, ну стонать, да так жалостно! А после, слышу, бормочешь: "Эв, Эв". Злой сон, да?

- Да. Как погиб мой друг. Он мне часто снится.

- Добрый был человек?

Я усмехнулся, потому что не знал, добрым ли был Баяс. Мне хватало того, что он так талантлив, что у него такой цепкий и беспощадный ум, что он еще мальчишкой никогда не смотрел мне в рот, а ломился своим путем. Я многое в нем любил, но это то, что касалось работы; каков он был вне ее, я не знал и знать не хотел. И все-таки Эв был мне дорог... так дорог, что я никак не привыкну к тому, что его нет.

- Есть-то хочешь?

- Как зверь.

Она засмеялась.

- А где мать?

- В храм пошла, отмолиться. Так уж она измаялась, сердешная!

- Суил, - тихо сказал я. - Ваора в Священном Судилище.

Она ойкнула и схватилась за щеки.

- Взяли еще брата Тобала. У нее в доме.

- Господи всеблагой! Так это они... за нас? А матушка... с ней-то что?

- Ей помогут, птичка.

- Так ты знал? Ты за этим к Братству пошел?

Я не ответил, но она не нуждалась в ответе: подбежала ко мне, схватила здоровую руку и прижала к своей щеке.

- Господь тебя наградит!

Я чувствовал на руке тепло ее дыхания, и счастье было мучительно словно боль. Не надо мне ничего от бога, раз ты рядом! Как жаль что я не могу ничего сказать! Как хорошо, что я не могу ничего сказать. И пусть эта боль длится как можно дольше...

Опять нас забыли; никто не стучал в окошко и не пятнал следами снежок у ворот. Я знал, что они не оставят меня в покое. Так, передышка, пока заживет рука.

От безделья я снова засел за расчеты. Досчитал передатчик и попробовал прокрутить одну из идей, отложенных из-за Машины. Тогда многое приходилось отбрасывать - все, что не было очевидным. Зря. Красивая получилась штука, теперь я жалел, что пошел другим путем. Я получил бы регулируемую фокусировку по времени, используй я в интаксоре этот принцип.

Старуха косилась, но молчала, а Суил поглядывала через плечо. И - не выдержала, спросила, когда матери не было дома:

- Тилар, а это по-каковски?

- По-таковски.

- По вашему, да?

- По нашему.

- А про что?

Я засмеялся, здоровой рукой поймал ее руку и потерся щекой. Как жаль, что она ее сразу же отняла!

- Тилар, а правда, что ты колдовать умеешь?

- Уже выяснили, что нет.

Она быстро глянула на завязанную руку и испуганно отвела глаза.

- Слышь, Тилар, а у тебя кто есть в твоих местах?

- Никого.

- Ей-богу?

- Ей-богу. Родители умерли, была одна женщина, да и та бросила, когда я попал в тюрьму.

- Вот стерва!

- Почему? Значит, не люблю.

- А ты простил?

- Я думаю, со мной ей не было хорошо. Для меня ведь главное было дело. Сначала дело, а потом она. Ей немногое оставалось.

- Больно ты добрый! Я бы сроду не простила!

- А я и не вспоминаю. Отрезано. А ты, Суил? Кто-то есть?

Она засмеялась.

- Матушка, да братья, да дядя Огил.

- И все?

- Ой, Тилар! А то б я в девках ходила! По-нашему, по-деревенски, двадцать - уже перестарок.

- Но ведь сватают?

- Сватают. А я не хочу. Ой, Тилар, подружки-то мои все уже замужем. Зайдешь и завидки берут. Особо у кого дети. Так-то я маленьких люблю! Возьмешь его - ну, все б отдала, только б свой! А после как спохвачусь! Матушка моя, да оно ж на всю жизнь! Дом, да дети, да хозяйство - а о прочем думать забудь. Я ж, отец еще был жив, а уже по связи ходила, как мне теперь в дому затвориться? Ой, не судьба мне видно. Может, оно и перегорит, да кто ж меня тогда возьмет?

- Милая! - я снова взял ее руку, и она, задумавшись, не отняла ее. И никто не нравится?

- А кто? У деревенских-то разговор короткий - за руку да на сеновал. И лесные... тоже дай ослабу, так сразу руки тянут. Мне б такого, как дядь Огил иль ты...

- А что в нас хорошего? Старые, страшные. Хотя Огил, пожалуй, красив.

- Да и ты ничего, - сказала она простодушно. - Только что худющий, так оно наживное. Я ведь не малая девчонка на лица заглядываться. У вас с дядь Огилом другое: зла в вас нет.

- Разве?

- А ты не смейся! Со стороны-то видней! Помнишь, как стражник за мной увязался? Место пустое и нож у тебя: я-то думала сразу кончишь. А ты разговор затеял - ведь уболтал, отпустил живого! Я и подумала: дядя Огил тоже такой - убивать не любит.

- Суил, - начал я, но она меня перебила:

- Не надо, Тилар! Я ж не слепая. Обожди. Не торопи меня!

Настал день, которого я боялся. Появился Ирсал. Поздно вечером он пришел; хмуро было его лицо и плечи горбились под тяжестью страшной вести. Поздоровался, сел на скамью, уронил между коленями длинные руки.

- Казнят их завтра.

- Кого?

- Женщину ту. Мужика, что у ней взяли.

Суил то ли всхлипнула, то ли застонала и бессильно привалилась к стене. Синар обняла ее за плечи.

- Мучили их, да, видать, ничего не вымучили. К одному только приходили, а его уж нет. Пятый день пошел. А нынче объявили.

- Я пойду к ней! - сказала Суил. - Нельзя ей одной! Я смогу, я и с отцом была!

- Тебя ищут, птичка.

- Ну и пусть! - закричала она. - Пусть!

- О матери подумай, Суил. Неужели ей еще и тебя потерять?

Она покачала головой.

- Значит, подарок хочешь кеватцам? Вот так ты уверена, что смолчишь под пытками? Сколько жизней будет стоить твоя прихоть? Ну?

- Тилар, - сказала Суил тоскливо. - Как же так... как она будет одна... нельзя ж так, Тилар!

- Я пойду.

Ирсал глянул неодобрительно, но ничего не сказал.

- Нашел забаву - на казнь смотреть! - проворчала Синар. - Сам, гляди, без головы останешься!

- А ты что скажешь, Ирсал?

Он посопел, прошелся рукой по лицу.

- Твое право. Коли решил, так нечего тебе тут ночевать. Пошли. Ты, тетка, не тревожься, может, он денек-другой у меня поживет.

- А, греховодник! Чую, вся беда от тебя!

Он усмехнулся.

- Не вся от меня, есть и от него малость.

Пасмурным утром мы вошли в Ирагские ворота. Хмуро двигался сквозь ворота людской поток - ни разговоров, ни шуток - только слишком громко в безмолвии скрипит под ногами снег. Опустив на глаза капюшон, мы с Ирсалом брели за толпой мимо притихших домов, мимо пустых харчевен, мимо безмолвных храмов.

Улица кончилась, я поднял глаза од грязного снега и увидел эшафот. Он был как черный остров в зыбком море толпы, он зачеркивал площадь, он осквернял город, он позорил мир.

Ирсал орудовал локтями; я шел за ним, нас молча толкали в ответ; мелькнуло знакомое лицо - я, кажется, видел его на суде? - отстало, спряталось среди толпы.